На пустой лесной тропинке
Толстый Жук лежал на спинке,
Кверху ножки он держал
И беспомощно жужжал.
Рядом, выйдя на тропинку,
Муравей тащил былинку.
Он взглянул издалека
На жужжащего Жука.
Мимо Бабочка летела —
На Жука не поглядела.
Дождевой большой Червяк
Не помог Жуку никак.
Не хотела Гусеница
По пути остановиться.
Все спешили кто куда,
Нет им дела — с кем беда!
Только вдруг,
Над тропинкой сделав круг,
Приземлился майский Жук.
Он помог жуку-собрату,
Как простой солдат солдату.
Толстый Жук на ножки встал,
Звать на помощь перестал,
Отряхнулся, развернулся
И опять перевернулся.
Он лежит и встать не может.
Кто теперь ему поможет?
Что я помню в Салехарде,
в северном холодном царстве?
Помню фрукты и цветы
небывалой красоты.
Где ж я там их видел? Где-то
на стене возле буфета,
водки-сельди-винегрета,
где — восьмое чудо света —
фикус рос до потолка,
где иначе и до лета
мы б не дожили: тоска.
Хорошо в такую пору,
когда снегу до колен,
фантастическую флору,
утешительную взору,
видеть, вместо голых стен.
Только сядешь за столом —
пред тобой была картина,
от нее, как от камина,
так и веяло теплом.
В широченной черной раме
вся светилась, веселя:
мол, цветами и плодами
изобилует земля.
Тот художник не с натуры
написал их, видит Бог,
но по широте натуры
одарил нас всем, чем мог.
