I.
В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица были бледножелтые, под цвет тумана.
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира, — оба люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор. Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда. Один из них был небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его был широки сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп, и за ночь не зяб, тогда как сосед его принужден был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой, ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен. На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдкунена до Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В руках его болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, всё его дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, — всё не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе всё это разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с тою неделикатною усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское удовольствие при неудачах ближнего:
— Зябко?
И повел плечами.
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык.
— Из-за границы что ль?
— Да, из Швейцарии.
— Фью! Эк ведь вас!..
Черноволосый присвистнул и захохотал.
Завязался разговор. Готовность белокурого молодого человека в швейцарском плаще отвечать на все вопросы своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов. Отвечая, он объявил, между прочим, что действительно долго не был в России, слишком четыре года, что отправлен был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, в роде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог. Слушая его, черномазый несколько раз усмехался; особенно засмеялся он, когда на вопрос: “что же, вылечили?” — белокурый отвечал, что “нет, не вылечили”.
— Хе! Денег что, должно быть, даром переплатили, а мы-то им здесь верим, — язвительно заметил черномазый.
— Истинная правда! — ввязался в разговор один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто в роде закорузлого в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом: — истинная правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом; — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Что ж, некому платить что ли было? — спросил черномазый.
— Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил. Так с тем и приехал.
— Куда же приехали-то?
— То-есть, где остановлюсь?.. Да не знаю еще, право… так…
— Не решились еще?
И оба слушателя снова захохотали.
— И небось в этом узелке вся ваша суть заключается? — спросил черномазый.
— Об заклад готов биться, что так, — подхватил с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, — и что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не имеется, хотя бедность и не порок, чего опять-таки нельзя не заметить.
Оказалось, что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же и с необыкновенною поспешностью в этом признался.
— Узелок ваш всё-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал, наконец, смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арабчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то-есть почти что не родственница; до того даже, что я, право, нисколько и не удивился тогда, что мне туда не ответили. Я так и ждал.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере, простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
— Точно так, его звали Николай Андреевич Павлищев, — и, ответив, молодой человек пристально и пытливо оглядел господина всезнайку.
Эти господа всезнайки встречаются иногда, даже довольно часто, в известном общественном слое. Они всё знают, вся беспокойная пытливость их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал бы современный мыслитель. Под словом: “всё знают” нужно разуметь, впрочем, область довольно ограниченную: где служит такой-то? с кем он знаком, сколько у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д, и т. д, и всё в этом роде. Большею частию эти всезнайки ходят с ободранными локтями и получают по семнадцати рублей в месяц жалованья. Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем, многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства. Да и наука соблазнительная. Я видал ученых, литераторов, поэтов, политических деятелей, обретавших и обретших в этой же науке свои высшие примирения и цели, даже положительно только этим сделавших карьеру. В продолжение всего этого разговора черномазый молодой человек зевал, смотрел без цели в окно и с нетерпением ждал конца путешествия. Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз слушал и не слушал, глядел и не глядел, смеялся и подчас сам не знал и не помнил чему смеялся.
— А позвольте, с кем имею честь… — обратился вдруг угреватый господин к белокурому молодому человеку с узелком.
— Князь Лев Николаевич Мышкин, — отвечал тот с полною и немедленною готовностью.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумьи чиновник, — то-есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина истории найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь: — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжен Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Хе-хе-хе! Последняя в своем роде! Хе-хе! Как это вы оборотили, — захихикал чиновник.
Усмехнулся тоже и черномазый. Белокурый несколько удивился, что ему удалось сказать довольно, впрочем, плохой каламбур.
— А представьте, я совсем не думая сказал, — пояснил он, наконец, в удивлении.
— Да уж понятно-с, понятно-с, — весело поддакнул чиновник.
— А что вы, князь, и наукам там обучались, у профессора-то? — спросил вдруг черномазый.
— Да… учился…
— А я вот ничему никогда не обучался.
— Да ведь и я так кой-чему только, — прибавил князь, чуть не в извинение. — Меня по болезни не находили возможным систематически учить.
— Рогожиных знаете? — быстро спросил черномазый.
— Нет, не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого знаю. Это вы-то Рогожин?
— Да, я Рогожин, Парфен.
— Парфен? Да уж это не тех ли самых Рогожиных… — начал было с усиленною важностью чиновник.
— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.
— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого всё лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное: — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника: — ишь ведь! (мигнул он на него князю), и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— А теперь миллиончик слишком разом получить приходится, и это, по крайней мере, о, господи! — всплеснул руками чиновник.
— Ну чего ему, скажите пожалуста! — раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин: — ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами предо мной ходи.
— И буду, и буду ходить.
— Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю пляши!
— И не давай! Так мне и надо; не давай! А я буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой буду плясать. Польсти, польсти!
Рецензия на роман Ф.М. Достоевского "Идиот"
Январь 1869-го стал знаковым: 29-го числа Достоевским окончено литературное сокровище — роман «Идиот», начатое еще в 1867 году. Ещё в процессе написания романа ряд глав впервые опубликовал журнал «Русский вестник» (структура романа позволяла это сделать). За прошедшие 150 лет проданы миллионы книжных копий Идиота, даже через 50 лет типографии продолжат поставлять роман в магазины. Это творение Достоевского многократно переведено, под эту вещь ставят спектакли, а название будет интересовать молодежь. В 1951 г. полнометражную ленту снял японский режиссёр Акира Куросава: версия получилась с восточным колоритом.
В 1958 году Пырьев выдал картину по Ф. М. Достоевскому, купить билет на которую стало проблемой! Двухчасовой отдельный фильм «Идиот», в котором играл Мышкина русый Юрий Яковлев, смотрится на одном дыхании. Для актёра это звёздная роль. Но на съёмку продолжения средств не нашлось: лента должна по задумке состоять из нескольких отдельных частей. В наши дни режиссёр Бортко представил одноименный сериал. Премьера Идиота шла в мае 2003 года, это вышел нужный кинопродукт под начало столетия. На любую последующую постановку романа люди станут обращать внимание, её захотят увидеть и начнут предлагать для показа.
Каждый вариант хорош по-своему, у каждого свой характер, их уже около десятка. У молодого сценариста существует шанс прославиться со своим «Идиотом» и осудить грехи человечества. Кинопостановки романа по Достоевскому продолжают показывать в разных странах. Ключевой драматический персонаж интересен, актёры обожают играть многих героев.
Достоевский — в дебри сознания
Чтение Достоевского – не развлечение. Роман Идиот оказал влияние на многих. Одни люди готовы его перечитывать, другие быстро теряют интерес, ведь кратко пересказать сюжет невозможно. Чтение сравнимо с погружением в глубокий духовный внутренний мир автора. Роман создавался во времена, когда Федор Михайлович Достоевский находился вдали от России. Европа, куда часто приходилось уезжать, производила на него впечатление.
Достоевский не уставал работать, скучая по близким и дому: Флоренция давала автору силы. Именно на чужбине родилась идея написать роман историю, героем которого будет особый человек, князь Мышкин. Достоевский в романе пытался рассказать и о народе, в романе прописана каждая его черта. Поражает множество персонажей: даже книголюб, помнящий каждую подробность романа, не сможет перечислить всех.
Практически любой автор в своём творении передаёт ход мыслей. Часто сюжетные посылы не имеют окончания, многое надо додумывать. Если изучить антологию творчества, то до «Идиота» написано лишь «Преступление и наказание». Только потом он напишет «Бесы» и произведение «Братья Карамазовы». Бытует мнение, что более поздний Достоевский не сильно отличается от раннего. Поражает полифонизм автора, талант переплетать сюжет и подводить итог.
Мышкин смог состояться!
Центральный персонаж романа – Лев Николаевич Мышкин. Он положительный, он умный, но порой напоминает ребёнка. В столь молодом возрасте его философия рассуждений отличается от остальных. Мышкин пытается советовать хорошее без выгоды. Он готов полюбить по фото, возлюбить заочно и потерять рассудок.
Действие в романе стартует с эпизода в поезде. Современник автора вступает в контакт и рассказывает правду. Центральный персонаж говорит попутчикам, что он проходил лечение и имеет врожденный недуг. В день приезда князь погружается в интриги: так способен начинаться только гениальный роман. Основной герой противопоставлен обществу, от которого несёт гнилью. Налицо глубина идеи, что интеллигенция того времени порочна. Благие намерения князя под насмешками, окружающих пугает умение угадывать будущие события.
Князь Мышкин способен выставляться напоказ, идёт на принцип и попадает в глупые ситуации. Таких принято относить к положительным образам, но иногда их действия пагубны. Князь поднимает типичный вопрос литературы о своём предназначении и желает найти идеал. У читателя романа возникает мысль, что миссия Мышкина – обнажать недостатки окружения.
Каталог душ
Достоевский умудрялся наделять героев колоритом. И очень легко прочитывать в романе то, что он хотел показать. Возьмём персонажа — Настасья Филипповна Барашкова, именно вокруг её личности закручены события. Настасья Филипповна — это основа сюжета Идиота. Милое создание превратит свидание в концерт и легко манипулирует кавалерами. На её смеющемся лице могут появиться горестные слёзы, ведь в душе героини умирает вера в вечное бытие. Настасья Филипповна готова бросаться на богатство, но легко кидает в печь деньги! Возможно, в жизни автора встречался реальный похожий образ Настасьи.
В произведении исследователя душ раскрыт не только образ князя, но и Ипполита, семьи Епанчиных. Достоевский отобразил состояние общества, которое против появления людей типа князя Мышкина. Он умеет прощать, ему тяжело называть вещи своими именами. В некоторых местах романа замысел очевиден: Достоевский намекает, что всех поделили на «чудаков» и «практичных». И это у него выходит изображать.
Подробно поднимается тема счастья. На фоне умирающего Ипполита с неизлечимым диагнозом князь чувствует себя счастливым. Но этот кашляющий несчастный манипулирует жалостью к себе, а написанная им заметка претендует на шедевр литературы.
Нельзя обойти любителя денег: жалкий Ганя, мечтающий стать кредитором, готов ползти на коленях за копейки. Богатство – задача и смысл его существования. Он как-бы описание и воплощение жадности. Мотив его женитьбы – не тайна, он не в силах помогать и делать добро.
Любимица всех — Аглая, её отношение к главному герою трогательно. Она переживает за князя, готова помочь в любой момент. Милашка устроит ему прекрасный пересказ своих суждений, она считает, что без неё князю суждено пропасть.
Иногда в голове читателя складывается психологический диссонанс: как Достоевский может проникнуть в сознание персонажей? Он как-бы лично вскрывает человеческий мозг, но дать ответы и указывать причины поведения героев не в силах. Имеется основание, что Достоевский вывел показатель состояния души всего народа.
Интересен и взрослый Иволгин, который является представителем высшего сословия той эпохи. И это не лёгкий набросок образа, а детальное погружение в него. Это пример отставного офицера, который побаивается супруги и не в силах самостоятельно существовать. Следовать его поступкам ошибочно, можно лишь приводить в пример!
Купец Рогожин — явный типаж эпохи. Он убежденный гуляка, готовый любить и лишать себя многих благ. Персонаж Рогожина любит отмечать праздники. Иногда он выживает, едва сводя концы с концами. Рогожин легко повышает тон при разговоре с незнакомцем и идеально ставит свои условия. Таких как он часто можно неоправданно использовать, но и он ответит тем же. Сегодня он трагичный рыцарь, стремящийся спасать, а завтра он скряга, убийца, вынужденный скрываться родственник. Персонаж Рогожина достоин отдельного изучения, Достоевский дал для этого лишь повод.
Трагический финал истории предсказуем, негативный поступок Рогожина очевиден. Убийство часто фигурирует в произведениях гения. Князь Мышкин описывает казнь во Франции, автора терзает проблема страха, который испытывает человек, идущий на эшафот и несущий на плечах смертный крест, как Иисус.
На века!
Уже не вернётся эпоха с балами — в наше время это явление не способно происходить. Но актуальность романа окончательно не улетучивается. Произведения Достоевского вечны, к ним уже изменила своё отношение церковь. Не беда, что немного снизился интерес к русской культуре. Можно видеть карикатуры, демонстрирующие персонажей книги. Хотя эти художники даже не пытаются серьёзно знакомиться с творчеством классика. Через десятки лет тяга к Достоевскому возродится, подобные романы станут вызывать фантастический интерес, наверняка появится очередная экранизация. И гениальный сценарист наверняка решится заканчивать фильм не так трагически. Родится новый Л. Гроссман, который найдёт в романах писателя что-то особенное, оригинальное.
Книги автора занимают почётное место в библиотеке, ведь поэтика строк понятна даже старшекласснику, одним Идиотом дело не ограничивается. Не стоит небрежно относиться к произведениям гения, портрет которого всегда будет висеть в библиотеках. Томики Достоевского станут лежать на столе психолога или театрала. А образы из книг станут вновь воплощаться в очередных персонажах иных романов. Поэтому не стоит отказываться от возможности находиться ближе к его творчеству. Но и не стоит насильно заставлять читать эти книги и романы старшеклассника. Ошибочно отнимать детство, не стоит полагать, что отличник что-то поймёт. Не каждый человек в солидном возрасте в состоянии смочь осилить и понять это творение. Но замечательно, если школьник начнет стремиться изучить всего Достоевского: решать ему!
Итог: Достоевский писал на века, роман «Идиот» тому подтверждение.
Образ Рогожина интересен, так же как и нравственный Евгений Радомский, Лебедев и Афанасий Иванович Тоцкий.
Страсть как люблю театр, особенно постановки этого произведения, прямо больной этим. Но перечитываю его раз в 5 лет точно по плану ). Освежаю ощущения так сказать.