Снег теперь уже не тот –
Потемнел он в поле,
На озёрах треснул лёд,
Будто раскололи.
Облака бегут быстрей,
Небо стало выше,
Зачирикал воробей
Веселей на крыше.
Всё чернее с каждым днём
Стёжки и дорожки,
И на вербах серебром
Светятся серёжки.
Разбегайтеся, ручьи!
Растекайтесь, лужи!
Вылезайте, муравьи,
После зимней стужи!
Пробирается медведь
Сквозь лесной валежник,
Стали птицы песни петь,
И расцвёл подснежник.
Вечереет. Скоро стемнеет. Но пока — светло.
За окном останавливается машина, похожая на черный гроб.
Невидимая рука опускает тонированное стекло.
Сигарета описывает дугу и врезывается в сугроб.
Стекло поднимается. Выплюнув облако, резко
машина с утробным рыком трогается с места,
набирает скорость, и уносится из среды
в четверг. И снег заметает ее следы.
Следящий за временем, выбитый из седла,
чем больше я наблюдаю, тем тщательнее оно
соскребает мое отраженье с замызганного стекла,
оставляя на нем — от дыханья — маленькое пятно.
И так каждый день: машина… Прискорбный факт,
но тебе я скажу как другу, пока мы с тобой одни:
знай, что эта не просто машина, а чудовищный катафалк,
отвозящий на кладбище вечности умершие дни.
Ветер швыряет вслед ему вместо роз
комья белого снега. В деревьях, словно в венках, —
белые ленты. А на снегу — следы от его колес,
как дорожки от слез, оставшиеся на щеках.
