Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
и столько в ней детской забитости
и женской кричащей забытости!
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной.
Заметил я —
робко, по-детски
поют они вместе в подъезде.
Вот слышу —
запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.
Протяжно и чисто выводит…
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее,
будто бы мама.
Страдая поют и блаженствуя,
две грусти —
ребячья и женская.
Ах, пойте же,
пойте подольше,
еще погрустнее,
потоньше.
Пойте,
пока не устанете…
Вы никогда не узнаете,
что я,
благодарный случаю,
пение ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча вам подпеваю.
Издревле отары овечьи,
Коровьи, иные стада
В контакте с теплом человечьим
Отраду находят всегда.
Бывает, что вольная птица
К людскому радушию льнет:
С доверьем на руку садится
И хлебные крошки клюет…
Но чувства не могут тревожить
Бездушную зелень травы?!
Однако возьмем подорожник –
И выйдет, что мы не правы.
Где нету жилого приюта,
Вовек подорожника нет.
Он должен людского маршрута
Приманчивый вынюхать след.
Всегда он снует у тропинок,
Повдоль пешеходных дорог
И прямо под каждый ботинок
Ушастый сует стебелек.
По лесу, по сочному лугу,
Неведомо ради чего,
Спешит к человеку как к другу,
Надеясь во всем на него.
