Силверс послал меня к Куперу, тому самому, который приобрел танцовщицу Дега. Мне было ведено доставить ему картину и помочь ее повесить. Купер жил на четвертом этаже дома на Парк-авеню. Я думал, что дверь откроет прислуга, но навстречу мне вышел сам Купер. Он был без пиджака.
— Входите, — сказал он. — Давайте не спеша подыщем место для этой зелено-голубой дамы. Хотите виски? Или лучше кофе?
— Спасибо, я с удовольствием выпью кофе.
— А я виски. Самое разумное в такую жару.
Я не стал возражать. Благодаря кондиционерам в квартире было прохладно, как в склепе. Голова Купера напоминала созревший помидор. Это впечатление еще более оттеняла изысканная французская мебель в стиле Людовика XV, а также маленькие итальянские кресла и небольшой роскошный желтый комод венецианской работы. На обитых штофом стенах висели картины французских импрессионистов.
Купер сорвал бумагу с полотна Дега и поставил его на стул.
— Это ведь было мошенничество с картиной, не так ли? — спросил он. Силверс утверждал, будто подарил ее жене и та устроит скандал, если, вернувшись домой, вдруг не обнаружит ее. Какой блеф!
— Вы поэтому и купили ее? — спросил я.
— Конечно, нет. Я купил ее потому, что мне хотелось ее иметь. Вы знаете, сколько Силверс содрал с меня за это полотно?
— Нет, не знаю.
— Тридцать тысяч долларов.
Купер испытующе посмотрел на меня. Я сразу понял, что он лжет, устраивает мне проверку.
— Ну? — сказал он. — Немалая сумма, верно?
— Для меня целое состояние.
— А сколько бы вы за нее заплатили?
Я рассмеялся.
— Ни гроша!
— Почему? — быстро спросил Купер.
— Очень просто: у меня нет на это денег. В данный момент от полного безденежья меня отделяют тридцать пять долларов.
— А сколько бы вы заплатили, если бы у вас были деньги? — не унимался Купер.
Я решил, что отработал свою чашечку кофе и расспросов с меня довольно.
— Столько, сколько имел бы. Если вы оцените ваши картины, то убедитесь, что увлечение искусством довольно прибыльное дело. Выгодней и не придумаешь. Мне кажется, Силверс охотно купил бы некоторые ваши картины и при этом не прогадал бы.
— Мошенник! Чтобы через неделю снова предложить их мне — только на пятьдесят процентов дороже!
Купер откулдыкал, точно индюк после кормежки, и на этом успокоился.
— Итак, где будем вешать танцовщицу?
Мы прошли по квартире. В это время Купера позвали к телефону.
— Осмотритесь не спеша, — сказал он мне. — Может, найдете какое-нибудь подходящее местечко.
Квартира была обставлена с тонким вкусом. Должно быть, Купер либо сам знал толк в этом деле, либо имел прекрасных советчиков, а может, и то и другое вместе. Я послушно шел за горничной.
— Это спальня мистера Купера, — сказала она, — здесь, пожалуй, найдется место.
Над широкой кроватью в стиле модерн висела картина в позолоченной раме — лесной пейзаж с трубящим оленем, несколькими косулями и ручьем на переднем плане.
Я безмолвно рассматривал эту низкопробную мазню.
— Мистер Купер написал это сам? — поинтересовался я. — Или получил в наследство от родителей?
— Не знаю. Картина у него висит все время, пока я здесь. Чудесно, а? Совсем как в жизни!
— Вот именно. Даже пар перед мордой оленя — и тот не забыли. Что, мистер Купер охотник?
— Не знаю.
Я огляделся и увидел венецианский пейзаж Цима. У меня прямо слезы навернулись на глаза от умиления: я разгадал тайну Купера. Здесь, в собственной спальне, ему незачем было притворяться. Тут было то, что ему действительно нравилось. Все прочее было показухой, бизнесом, возможно, даже увлечением — кто мог это знать, да и кому это было интересно? Но трубящий олень — это уже была страсть, а от сентиментального венецианского пейзажа веяло дешевой романтикой.
— Пойдем дальше, — сказал я девушке. — Картины здесь так хорошо висят, что мы только все испортим. Наверху тоже есть комнаты?
— Там терраса и маленькая гостиная.
Она повела меня вверх по лестнице.
Слышно было, как в кабинете Купер грубо, лающим голосом отдавал приказания по телефону. Интересно, похожа ли обстановка кабинета на спальню: второй трубящий олень был бы там как раз к месту.
У двери, ведущей на террасу, я остановился. Подо мной, насколько хватало глаз, лежал Нью-Йорк в душном летнем зное — он показался мне в этот момент африканским городом с небоскребами. На горизонте угадывался океан. Это был город из камня и стали, производивший как раз то впечатление, какого добивались его строители: возникший бурно и целенаправленно, без вековых традиций, воздвигнутый решительно и смело трезвыми, не отягощенными предрассудками людьми, высшим законом для которых была не красота, а целесообразность, — он являл собою пример новой, дерзкой, антиромантической, антиклассической, современной красоты. Я подумал, что на Нью-Йорк, наверное, надо смотреть сверху, а не снизу, задрав голову к небоскребам. Сверху они производили более спокойное впечатление, будто являлись извечной органической составной частью окружающего — жирафы в стаде зебр, газелей и гигантских черепах.
Я слышал, как, тяжело дыша и шаркая ногами, по лестнице поднимался Купер.
— Ну, нашли место?
— Здесь, — ответил я и показал на террасу. — Хотя солнце скоро погубит картину. Но танцовщица над городом — согласитесь, в этом что-то есть… Может, поместить ее рядом, в гостиной, на той стене, куда не попадает солнце?
Мы вошли в гостиную. Она была очень светлая, с белыми стенами и мебелью, обитой пестрым английским ситцем. На одном из столов я заметил три китайские бронзовые статуэтки и двух танцовщиц. Я взглянул на Купера. Что же он все-таки такое? Не лучше ли было бы ему вместо бронзовых статуэток эпохи Чжоу приобрести, скажем, три старинных бокала, а вместо фигурок танцовщиц из терракоты — фарфоровых гномиков или слонов?
— Там, у стены, за бронзовыми статуэтками, — сказал я. Зелено-голубой цвет бронзы почти того же оттенка, что и танцовщица.
Купер все еще поглядывал на меня с опаской и сопел. Я приложил картину к стене.
— В таком случае придется дырявить стену, — сказал он наконец. — А если потом понадобится снять картину, останется дырка.
— Тогда на ее место можно будет повесить другую картину, — сказал я и с удивлением взглянул на Купера. — Кроме того, отверстие можно залепить гипсом, так что его почти не будет видно. — Ну и крохобор! Вот так, наверное, он и скопил свои миллионы. Удивительно только, что это меня не раздражало: трубящий олень в спальне примирил меня с ним. Все остальное в квартире было враждебно Куперу, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Он понимал, что на такого рода покупки требуется много денег, но сколько платить и за что — не знал и потому так старался все у меня выспросить. Он толком не понимал, в каком соотношении находятся деньги и искусство, и в этом смысле походил на истинного любителя.
Наконец Купер решился.
— Ну, пробейте небольшое отверстие. Самое маленькое, какое только можно. Видите вот этот патентованный крюк — для него нужен лишь тонкий гвоздик, а висеть на нем может большая картина.
Я быстро вбил крючок под недоверчивым взглядом Купера. А потом позволил себе поглазеть на китайские фигурки из бронзы и даже подержать их в руках. Я сразу же почувствовал нежную теплоту и в то же время прохладу патины. Это была чудесная бронза, и у меня возникло странное чувство, будто я вернулся домой, к своему погасшему очагу. Фигурки отличались безукоризненным совершенством. Это было неописуемое чувство, возникавшее от сознания того, что кому-то, много веков назад, посчастливилось овладеть материализованной «иллюзией вечности».
— Вы разбираетесь в бронзе? — спросил Купер.
— Немного.
— Сколько они стоят? — сразу же спросил он, и мне захотелось его обнять, до того он был искренен и неподделен в эту минуту.
— Им нет цены.
— Что? Как это? В них надежнее вкладывать капитал, чем в картины?
— Этого я не сказал, — ответил я, проявив мгновенную осторожность, чтобы не нанести Силверсу удар с фланга, — но они превосходны. Лучших нет даже в музее Метрополитен.
— Неужели? Гляди-ка! Их всучил мне однажды какой-то мошенник.
— Вам просто повезло.
— Думаете? — Он закулдыкал, как шесть индюков, и пренебрежительно взглянул на меня. Казалось, он прикидывал, дать мне на чай или нет, но так и не решился. — Хотите еще кофе?
— Благодарю.
Я вернулся к Силверсу и все ему рассказал.
— Старый разбойник! — воскликнул Силверс. — Он каждый раз устраивает дознание, когда я кого-нибудь посылаю к нему. Прирожденный случайный покупатель. А начинал-то ведь с тачки железного лома! Это уж потом он продавал целые поезда с ломом. А накануне войны, в самый подходящий момент, занялся военным бизнесом. Кстати, он поставлял оружие и железный лом Японии. А когда эта возможность отпала, переключился на Соединенные Штаты. За каждое приобретенное им полотно Дега заплатили жизнью сотни, если не тысячи, ни в чем не повинных людей.
Я еще никогда не видел Силверса таким рассерженным. То, что он сказал насчет Дега, было, разумеется, абсолютной выдумкой, но слова его все же отложились в моем сознании. Фальшь и лицемерие производят большее впечатление, чем истина.
— Почему же тогда вы ведете с ним дела? — поинтересовался я. — Ведь таким образом вы становитесь его соучастником?
Силверс хоть и рассмеялся, но все еще кипел от негодования.
— Почему? Потому что я ему что-то продаю! Не могу же я, в самом деле, быть квакером в бизнесе! Соучастник? В чем? В войне? Это просто смешно!
Мне стоило известных усилий успокоить его и объяснить, что все мои вопросы вытекают из моего пристрастия к логическому мышлению. Это всегда приводит к недоразумениям.
— Не выношу этих торгашей смертью, — изрек, наконец, Силверс, успокоившись. — И тем не менее! Я выудил из него на пять тысяч больше, чем была оценена картина. Надо было содрать с него еще тысяч пять.
Он принес себе виски с содовой.
— Хотите?
— Спасибо. Я уже напился кофе.
Надо наказать Купера, подумал я, звонкой монетой. Зато в случае удачи я сумею выбраться из трясины прошлого.
— Вы вполне сможете наверстать свое, — сказал я. — Вероятно, он скоро опять придет. Я ему дал понять, что другое полотно Дега составило бы великолепную пару с тем, которое он купил, и что, на мой вкус, вторая картина в художественном отношении куда ценнее.
Силверс задумчиво посмотрел на меня.
— Вы делаете успехи! Заключаем пари: если в течение месяца Купер явится за второй картиной Дега, вы получаете сто долларов!
Перед отелем «Плаза» я вдруг увидел Наташу. Она пересекала площадь, засаженную разросшимися деревьями, направляясь к Пятьдесят девятой улице. Впервые после долгого перерыва я увидел ее днем… Она шла быстрым и размашистым шагом, чуть наклонившись вперед. Меня она не видела.
— Наташа! — окликнул я, когда она поравнялась со мной. — Думаешь о том, какую диадему взять сегодня вечером напрокат у «Ван Клеефа и Арпельса»?
Она на какой-то момент опешила.
— А ты? — бросила она. — Стащил у Силверса картину Ренуара, чтобы оплатить счет в ресторане «Эль Марокко»?
— Я человек скромный, — вздохнул я. — Я думаю всего лишь о прокате, а ты сразу о грабеже. Ты далеко пойдешь.
— Зато проживу, наверное, меньше. Не хочешь ли со мной пообедать?
— Где?
— Я тебя приглашаю, — сказала она, смеясь.
— Так не годится. Для сутенера я слишком стар. К тому же я недостаточно обаятелен.
— Ты совсем не обаятелен, но не в этом дело. Пойдем, и не терзайся. Мы все постоянно обедаем здесь по талонам. Оплата в конце месяца. Так что за свое достоинство можешь не беспокоиться. Кроме того, мне бы хотелось, чтобы ты встретился с одной старой дамой. Очень богатой, которая интересуется картинами. Я рассказывала ей о тебе.
— Но, Наташа! Я ведь не торгую картинами!
— Не ты, так Силверс. А если ты приведешь к нему клиента, он должен будет заплатить тебе комиссионные.
— Что?
— Комиссионные. Так принято. Ты что, не знаешь разве, что добрая половина людей живет за счет комиссионных?
— Нет.
— Тогда тебе пора это усвоить. А теперь пошли. Я голодна. Или ты боишься?
Она вызывающе посмотрела на меня.
— Ты очень красивая, — сказал я.
— Браво!
— Если что-нибудь получится с комиссионными, я приглашу тебя на обед с икрой и шампанским.
— Браво. D’accord.[19] Ты перестанешь в таком случае терзаться?
— Несомненно. Теперь у меня осталась только боязнь пространства.
— Не так уж сильно ты отличаешься от других, — сказала Наташа, Ресторан был почти полон. У меня было такое ощущение, будто я попал в элегантную клетку, где находились вместе бабочки, галки и попугаи. По залу порхали официанты. Как всегда, Наташа встретила здесь много знакомых.
— Ты знаешь, наверное, половину Нью-Йорка, — сказал я.
— Чепуха. Я знаю лишь бездельников и людей, имеющих отношение к моде. Как и я. Чтобы тебя опять не мучила боязнь пространства, посмотрим летнее меню.
— Странное название — летнее меню.
Она рассмеялась.
— Это просто одна из диет. Вся Америка питается по какой-нибудь диете.
— Почему? У всех здесь довольно здоровый вид.
— Чтобы не толстеть. Америка помешана на том, чтобы сохранить молодость и фигуру. Каждый хочет быть юным и стройным. Старость здесь не в почете. Почтенный старец, пользовавшийся таким уважением в Древней Греции, в Америке попал бы в дом для престарелых. — Наташа закурила сигарету и подмигнула мне. — Не будем сейчас говорить о том, что большая часть мира голодает. Ты, наверное, это имел в виду?
— Я не такой дурак, как ты полагаешь. Я совсем не об этом думал.
— Ну, допустим!
— Я думал о Европе. Там не так уж голодают, но, конечно, продуктов там значительно меньше.
Она взглянула на меня из-под полуопущенных век.
— Не кажется ли тебе, что было бы куда полезней поменьше думать об Европе? — спросила она. Меня поразило ее замечание.
— Я пытаюсь не думать об этом.
Она рассмеялась.
— Вот идет эта богатая старуха.
Я ожидал увидеть расфуфыренную выдру, этакое подобие Купера, а к нам подошла изящная женщина с серебристыми локонами и румяными щечками — она, несомненно, всю жизнь была такая холеная и ухоженная, точно и не покидала стен детской. Ей было около семидесяти, но можно было спокойно дать ей пятьдесят. Выдавали ее только шея и руки, поэтому на ней было ожерелье из четырех рядов жемчуга, уложенных друг на друга, которое закрывало всю шею и в то же время придавало даме сходство с портретом эпохи Империи.
Ее интересовал Париж, и она принялась меня расспрашивать. Я же поостерегся рассказывать ей о своей жизни там и преподносил все так, будто никакой войны там нет и в помине. Я смотрел на Наташу и рассказывал о Сене, об острове Св. Людовика, набережной Великих Августинов, о летних вечерах в Люксембургском саду, на Елисейских полях и в Булонском лесу. Я видел, как теплели Наташины глаза, и мне легче было говорить обо всем этом.
Нас быстро обслужили, и менее чем через час миссис Уимпер стала прощаться.
— Вы не заедете за мной завтра в пять часов? — спросила она меня. — Мы поехали бы к вашему Силверсу посмотреть его коллекцию.
— Хорошо, — ответил я и хотел еще что-то добавить, но Наташа толкнула меня под столом ногой, я прикусил язык.
Когда миссис Уимпер ушла, Наташа рассмеялась.
— Ну как, роды прошли безболезненно? Ты, конечно, хотел ей объяснить, что у Силверса только открываешь ящики, ведь так! Ни к чему это. Многие здесь занимаются лишь тем, что дают советы невежественным толстосумам и сводят их со знакомыми антикварами.
— Словом, агент по продаже, — резюмировал я.
— Консультант, — возразила Наташа. — То есть достойный, уважаемый человек, который защищает бедных, беспомощных миллионеров от грабителей-антикваров. Пойдешь к ней?
— Конечно, — ответил я.
— Браво!
— Из любви к тебе.
— Еще раз браво!
— Откровенно говоря, я и без того пошел бы к ней. Я куда меркантильнее, чем ты думаешь.
Она слегка ударила в ладоши.
— Ты постепенно становишься почти очаровательным.
— То есть становлюсь человеком? Если прибегнуть к твоей терминологии.
— Еще не человеком. Скажем, статуей, делающей первые шаги.
— Все уладилось удивительно быстро. А ведь миссис Уимпер ничего обо мне не знает.
— Ты рассказывал о том, что она любит: Париж, лето в Булонском лесу, Сена осенью, набережные, лотки букинистов…
— И ни слова о картинах…
— Это ей особенно понравилось. Ты правильно сделал: ни слова о делах.
Мы спокойно шли по Пятьдесят четвертой улице. На душе у меня было легко и радостно. Мы остановились возле антикварного магазина, где были выставлены египетские ожерелья. Они сияли в бирюзовом свете, а рядом с ними стоял большой ибис. С аукциона в «Савое» выходили люди, унося с собой ковры. Прекрасно было это ощущение жизни! И как далеко еще была ночь.
— Сегодня вечером я тебя увижу? — спросил я.
Она кивнула.
— В гостинице?
— Да.
Я пошел обратно. Солнце светило сквозь пелену пыли. Пахло выхлопными газами, воздух был раскален. Я постоял перед «Савоем», где происходил аукцион, и, наконец, вошел внутрь. Зал был наполовину пуст, атмосфера была какая-то сонная. Аукционист выкрикивал цены. Распродажа ковров закончилась; теперь с молотка пошли фигурки святых. Их вынесли на сцену и расставили в ряд, точно готовили к новому мученичеству. Некоторые из них пришлось распаковывать прямо на сцене. Цветные фигурки спросом не пользовались и стоили очень дешево. В военное время святые первыми попадают в тюрьму. Я снова вышел на улицу и стал рассматривать витрину. Среди массивной мебели эпохи Ренессанса стояли две бронзовые китайские фигурки; одна была явной копией фигурок эпохи Мин, а вот вторая вполне могла быть подлинной. Патина, правда, была плохая, может быть, даже подвергалась обработке, и все же в этой бронзе было что-то, придававшее ей вид подлинной. Наверное, какой-то профан счел статуэтку копией и пытался ее подделать. Я вернулся в сумрачное помещение, где проходил аукцион, и попросил дать мне каталог очередной распродажи. Бронзовые фигурки были перечислены без указания эпохи — среди оловянных кувшинов, всякой медной утвари и прочих дешевых вещей. По-видимому, стоить они будут недорого, ибо трудно ожидать участия крупных антикваров в столь обыденной распродаже.
Я вышел из «Савоя» и направился вниз по Пятьдесят четвертой улице ко Второй авеню. Там я свернул направо и пошел дальше — к магазину братьев Лоу. У меня появилась мысль купить бронзу, а потом перепродать ее Лоу-старшему. Я был уверен, что он ее не заметил среди оловянных кувшинов и массивной мебели. Потом я подумал о Наташе и вспомнил тот вечер, когда она довезла меня в «роллс-ройсе» до гостиницы. Я тогда наспех простился с ней, да и, по правде говоря, всю дорогу был очень молчалив — я думал лишь о том, как бы поскорее выбраться из этого шикарного автомобиля. Причина была поистине детская: мне срочно требовалась уборная. Но поскольку в Нью-Йорке это заведение куда труднее отыскать, чем в Париже, я терпел, в результате чего мне просто не хватило времени для прощания. Наташа с возмущением смотрела мне в след, и сам я, облегчившись, злился потом на себя за то, что опять все испортил по собственной глупости. Однако на следующий день этот эпизод представился мне уже в совершенно ином свете, даже с каким-то романтическим оттенком, ибо вместо того, чтобы велеть шоферу остановиться у ближайшего отеля и попросить Наташу подождать в машине, я предпочел мучиться и терпеть. Я счел это глупостью, но в то же время и верным признаком сердечной склонности, и меня охватило неподдельное чувство нежности. С этим чувством я и подошел к магазину братьев Лоу. Лоу-младший стоял между двумя белыми лакированными креслами в стиле Людовика XVI и задумчиво смотрел на улицу. Я собрался с духом, отбросил мысль о своем первом самостоятельном бизнесе и переступил порог.
— Как дела, мистер Лоу? — нарочито небрежным тоном спросил я, опасаясь вызвать недовольство у этого романтика.
— Хорошо! Брата сейчас нет. Он ест свою кошерную пищу, вы же знаете! А я — нет, — добавил он, сверкнув глазами. — Я питаюсь по-американски.
Близнецы Лоу напоминали мне известных сиамских близнецов, из которых один был трезвенник, а другой — горький пьяница. Поскольку система кровообращения у них была одна, несчастному трезвеннику приходилось выдерживать не только опьянение, но и последующее похмелье своего пропойцы-брата. Как всегда, страдала добродетель. Так и у Лоу — один был ортодоксальным евреем, а другой — вольнодумцем.
— Я обнаружил бронзовые статуэтки, — объяснил я. — Они будут продаваться с аукциона по дешевке. Лоу-младший махнул рукой.
— Скажите об этом моему брату-фашисту, я утратил интерес к бизнесу: меня занимают сейчас только проблемы жизни и смерти. — Он повернулся ко мне и вдруг спросил: — Скажите честно, что вы мне посоветуете: жениться или нет?
Это был коварный вопрос: при любом ответе я проигрывал.
— Кто вы с точки зрения астрологов? — ответил я вопросом на вопрос.
— Что?
— Когда вы родились?
— Какое это имеет значение? Ну, двенадцатого июля.
— Так я и думал. Вы — Рак. Легкоранимая, любвеобильная, художественная натура.
— Так как же все-таки? Жениться мне?
— От Рака трудно отделаться. Он крепко вцепляется в тебя, пока ему не отрежешь клешни.
— Какой кошмарный образ!
— Образ чисто символический. Если перевести его на язык психоаналитиков, это означает всего лишь: пока не вырвешь ему половые органы.
— Всего лишь? — жалобно воскликнул Лоу. — Оставьте наконец шутки и скажите ясно и просто: жениться мне или нет?
— В католической Италии я бы вам ответил: нет. В Америке это проще: вы всегда можете развестись.
— Кто говорит о разводе? Я говорю о женитьбе!
Дешевую шутку «это почти одно и то же» мне, к счастью, не пришлось произносить. Равно как и ничего не стоящий совет: раз ты спрашиваешь, жениться тебе или не жениться, то не женись. В магазин вошел Лоу-старший, весь сияя после тяжелой кошерной трапезы.
Младший брат взглядом призвал меня к молчанию. Я кивнул.
— Как поживает паразит? — весело спросил Лоу-старший.
— Силверс? Он только что добровольно прибавил мне жалованье.
— Это он может. На сколько? На доллар в месяц?
— На сто.
— Что?
Оба брата уставились на меня. Первым оправился от удивления старший.
— Ему бы следовало прибавить двести, — заметил он. Такое присутствие духа восхитило меня, но я решил не поддаваться.
— Он так и хотел, — сказал я. — Но я отказался. Считаю, что еще не заслужил. Может быть, через год — тогда другое дело.
— С вами нельзя говорить разумно, — пробурчал Лоу-старший.
— Напротив, — сказал я. — Особенно если речь идет о бронзовых статуэтках. — Я поведал ему о своем открытии. — Я могу купить их для вас на аукционе. Все будут считать их подделками.
— А если это действительно подделки?
— Ну, значит, мы ошиблись. Или вы хотите, чтобы я еще застраховал вас от убытков?
— Почему бы и нет? — ухмыльнулся Лоу. — При ваших-то доходах!
— Я их и сам могу купить. Это даже проще, — сказал я разочарованно.
Я рассчитывал на большую благодарность за такой совет. Как всегда, это оказалось заблуждением.
— Ну, как чечевичный суп? — спросил я.
— Чечевичный суп? Откуда вы знаете, что я ел чечевичный суп?
Я показал на лацкан его пиджака, где прилипла половинка раздавленной чечевицы.
— Слишком тяжелая пища для этого времени года, мистер Лоу. Рискуете получить апоплексический удар. Всего хорошего, господа!
— Вы человеколюбивая бестия, господин Росс, — с кисло-сладкой улыбкой заметил Лоу-старший. — Но надо понимать шутку! Сколько могут запросить за эту бронзу?
— Я рассмотрю ее еще раз, как следует.
— Хорошо. Я ведь не могу этого сделать: если я посмотрю на нее два раза, эти типы почуют недоброе. Они знают меня. Вы меня предупредите?
— Разумеется.
Я уже был почти за дверью, когда Лоу-старший крикнул мне вслед:
— С Силверсом все неправда, да?
— Правда! — бросил я. — Но у меня есть предложение получше — от Розенберга.
Не прошел я и десяти шагов, как меня охватило раскаяние. Не из этических соображений, а из суеверия. В своей жизни я проделал уже немало афер с Господом Богом, в которого всегда начинал верить лишь в минуту опасности, — подобно тому, как тореадоры перед боем приносят к себе в каморку статуэтку Мадонны, украшают ее цветами, молятся, давая обет ставить ей свечи, служить мессы, вести благочестивую жизнь, воздерживаться отныне и во веки веков от выпивки и так далее и тому подобное. Но вот бой закончен, и статуэтка Богоматери летит в чемодан вместе с грязным бельем, цветы выбрасываются, обещания забываются, при первом же удобном случае на столе появляется бутылка текилы — и так до очередной корриды, когда все повторяется сначала. Мои аферы с Господом Богом были в том же духе. Но иногда я поддавался и иному суеверию — чувство это, правда, уже давно не возникало во мне, потому что в основе его лежало не стремление избежать опасности, а скорее боязнь спугнуть ожидание. Я остановился. Из магазина рыболовных принадлежностей на меня смотрели чучела щук, возле которых кольцами была разложена леска. «Чтобы не спугнуть ожидание, надо прежде всего чего-то ждать», — подумал я, и мне вдруг стало ясно, что я уступил братьям Лоу свой маленький бизнес тоже из суеверия. Мне хотелось настроить в свою пользу не только Бога, который незримо поднимал сейчас свою сонную главу над крышами домов, но и судьбу, ибо произошло то, во что, казалось, я больше не верил: я снова ожидал чего-то, и это что-то не было материальным, осязаемым — это было теплое чувство, преисполнявшее меня блаженным сознанием того, что я еще не совсем превратился в автомат. Я вспомнил старые, забытые ощущения — сердцебиение, учащенное дыхание; в эту минуту я реально ощутил все эти симптомы, питаемые светом двух жизней моей собственной и другой безымянной.