Нойбауэр стал пристально разглядывать письмо. Потом еще раз прочел последний абзац: «Если хочешь, чтобы тебя взяли, поступай, как знаешь. Я же хочу быть свободной. Фрейю забираю с собой. Приезжай. Зельма». Вместо адреса была указана какая-то деревня в Баварии.
Нойбауэр огляделся. Происшедшее не укладывалось у него в голове. В это трудно было поверить. Они должны были вот-вот вернуться. Оставить его в такой момент — немыслимое дело!
Он тяжело опустился в одно из французских кресел.
Оно скрипнуло. Нойбауэр поднялся, пырнул кресло ногой и лег на диван. Эта чертова мишура! И зачем только понадобились ему эти штуковины вместо добротной, как у других, немецкой мебели? Все это он приобретал ради нее. Зельма где-то прочла об этом и подумала, как это ценно и элегантно. Ему-то что было до этого? Ему, суровому, честному стороннику фюрера? Он замахнулся, чтобы еще раз ткнуть ногой в изящное кресло, но одумался: «Зачем так? Этот хлам, наверное, можно когда-нибудь продать. Вот только, кто станет покупать предметы искусства под грохот пушек?»
Нойбауэр снова встал и прошелся по квартире. В спальне отпер дверцы шкафа. Он еще надеялся, но когда заглянул в ящики… Зельма прихватила с собой меха и все более или менее ценное. Он отбросил белье в сторону — не оказалось и шкатулки с драгоценностями. Нойбауэр медленно закрыл дверцы и некоторое время постоял около туалетного столика. Он машинально взял в руки хрустальные флаконы из богемского стекла, вынул пробку, и, ничего не ощущая, принюхался. Это были подарки, напоминавшие о славных днях в Чехословакии, — Зельма их оставила. Наверно, чересчур хрупкие.
Он резко шагнул к настенному шкафу, стал искать ключ, рванул на себя дверцу. Но этого можно было и не делать: Зельма прихватила с собой все ценные бумаги. Даже его золотую сигаретницу со свастикой в бриллиантах — подарок промышленников, когда он еще работал по технологической части. Ему надо было остаться и продолжать «доить» братьев. Идея с лагерем в итоге все же оказалась ошибкой. Конечно, в первые годы она была подходящим средством давления; но теперь это его явно тяготило. Впрочем, Нойбауэр слыл одним из самых гуманных комендантов. Об этом все знали. Меллерн не был Дахау, Ораниенбургом или Бухенвальдом, не говоря уж о лагерях смерти.
Нойбауэр прислушался. Одно из окон было открыто, и муслиновые портьеры витали, как привидения, по ветру. Да еще дьявольские раскаты с горизонта! Это выводило из себя. Он закрыл окно и в спешке прихлопнул портьеру. Он снова открыл окно и потянул портьеру на себя. Но она зацепилась за угол и порвалась. Нойбауэр выругался и захлопнул окно. Потом пошел на кухню. Сидевшая за столом домработница вскочила, когда вошел хозяин. Он буркнул, даже не удостоив ее взгляда. Эта стерва, наверняка, все знала. Он сам достал из холодильника бутылку пива. Обнаружив еще полбутылки можжевеловой водки «штейнхегер», он отнес обе бутылки в гостиную. Потом Нойбауэр вернулся на кухню за стаканами. Домработница стояла у окна и прислушивалась. Она резко обернулась, словно ее застали за каким-то неблаговидным делом.
— Что-нибудь приготовить поесть?
— Нет.
Тяжело ступая, он вышел из кухни. Можжевеловая водка оказалась крепкой и пряной, а пиво — холодным. «А что, если сбежать, — подумал Нойбауэр. — Как евреи. Это даже хуже! Евреи так не поступают. Они держатся друг за друга». Он часто был тому свидетелем. Обманутый! Брошенный! Вот, чего он заслужил! Он больше получил бы от жизни, если бы не был верным отцом семейства. Верным! Можно сказать, почти что верным. В общем-то верным, если учесть, чего он мог бы добиться в жизни. А эти несколько раз! Вдова — это не в счет. Несколько лет назад пришла к нему одна рыжая, чтобы вызволить из лагеря своего мужа. На что она только не шла в своем страхе! А ведь ее муж уже давно умер. Она, разумеется, этого не знала. Разудалый выдался тогда вечер. А вот когда ей вручили сигарную коробку с прахом, повела себя по-идиотски. Сама виновата, что попала за решетку. Оберштурмбаннфюрер не мог простить тех, кто плевал ему в лицо.
Он налил себе еще приличную порцию «штейнхегера». «С какой стати он вспомнил именно об этом? Ах да, в связи с Зельмой. Чего бы только у него не было! Да, он упустил кое-какие шансы. Чего только не позволяли себе другие! Достаточно вспомнить Клумпфуса Биндинга из гестапо! Каждый день новая афера».
Нойбауэр отодвинул от себя бутылку. Дом казался ему таким пустым, словно Зельма вывезла всю мебель. «Фрейю она тоже утащила за собой. Почему у меня не было сына? Не его в этом вина, это уж точно! Ах, проклятье! — Он огляделся вокруг. — Что сейчас еще можно предпринять? Попробовать ее найти? В Каферндорфе? Но Зельма была сейчас в пути. Пока она доберется до места, может пройти много времени».
Нойбауэр обвел взглядом свои до блеска начищенные сапоги. Блистательная чета замарана предательством. Он поднялся и, тяжело ступая, прошел сквозь пустой дом на улицу. Там его ждал «мерседес».
— В лагерь, Альфред!
Машина медленно поползла по улицам города.
— Стоп! — вдруг проговорил Нойбауэр. — Альфред, в банк!
Он вышел из машины, стараясь выглядеть максимально подтянутым. Никто не должен ничего заметить. Вот так! Он не даст себя скомпрометировать! Выяснилось, что она сняла в банке половину всех денег. Когда он спросил, почему его не поставили в известность, и ответ только пожали плечами, сославшись на совместный счет. К этому добавили, что таким образом даже хотели оказать, ему любезность, ведь снятие крупных сумм с банковского счета официально не приветствуется.
— В сад, Альфред!
Пока они добрались, прошло много времени. Зато их взору в утреннем свете открылся умиротворенным сад. Во многих местах уже цвели фруктовые деревья Ярким многоцветием напоминали о себе нарциссы, фиалки и крокусы. Как пестрые пасхальные яйца, они светились в ядовитой зелени листвы. Вот их-то в неверности не упрекнешь — они явились вовремя, заявив о себе, как положено. Природа отличалась надежностью — тут никто не сбегает.
Он направился к кроликам, которые пережевывали пищу за проволочными решетками. В их ясных красноватых глазах не было мыслей о банковских счетах Нойбауэр просунул палец сквозь проволоку и погладил мягкие ангорские шкурки. Он хотел заказать из кроличьего меха шаль — для Зельмы. Какой же он все-таки добродушный дурак, которого все постоянно обманывают.
Он прислонился к решетке. Его возмущение в этой умиротворяющей обстановке теплого уютного крольчатника обернулось мучительным сочувствием к самому себе. Сияющее небо, распустившаяся ветка, которая раскачивалась перед входом, кроткие мордочки животных в сумеречном свете — все это способствовало его сиюминутному настроению.
Вдруг до его слуха снова донеслось грохотание. Оно было менее ритмичное, но более интенсивное, чем прежде. В его личные переживания властно рвался какой-то глухой подземный стук. Он постоянно усиливался, а вместе с ним снова возвращался страх. Но этот страх был уже не такой, как раньше. Он сидел глубже. Сейчас Нойбауэр был один и уже не мог больше заблуждаться, пытаясь убедить других и таким образом самого себя. Теперь он ощущал страх без каких-либо оговорок, он то подступал к горлу из желудка, то из горла снова перетекал в желудок. «Я не совершил ничего неправедного, — размышлял он без внутренней убежденности. — Я только исполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Один из них — Бланк. Совсем недавно я угостил его сигарой, вместо того чтобы засадить в тюрьму. Другой на моем месте просто забрал бы у него магазин. Бланк в этом сам признался, он даст показания. Я обошелся с ним прилично, он подтвердит это под присягой», — размышлял в нем отстранение какой-то внутренний голос.
Нойбауэр резко обернулся, будто эти слова кто-то действительно произнес у него за спиной. Перед ним выстроились в ряд выкрашенные в зеленый цвет грабли и лопаты с крепкими деревянными ручками. «Эх, оказаться бы сейчас крестьянином, хозяином сада, содержателем гостиницы или вообще никем! А эта вот проклятая цветущая ветка — ей проще, цветет себе и никакой ответственности. А каково оберштурмбаннфюреру? С одной стороны подошли русские, с другой — англичане и американцы, куда тут деться? Зельме хорошо говорить. Бежать от американцев означает попасть в руки к русским, уж можно себе представить, чем все это кончится. Они ведь неспроста прошли от Москвы и Сталинграда по своей разоренной земле».
Нойбауэр вытер вспотевшие глаза. Слегка пошатываясь, он сделал несколько шагов. Требовалась большая четкость в мыслях. Нойбауэр на ощупь выбрался из крольчатника. Ощутив свежесть на дворе, он глубоко вздохнул. Но вместе с воздухом он словно вдохнул и доносившееся с горизонта беспорядочное грохотание. У него задрожало в легких, и он снова почувствовал слабость. Легко, без отрыжки, его вырвало около дерева в окружении нарциссов.
— Это пиво, — проговорил он. — Пиво и «штейнхегер» мне не впрок. — Он окинул взглядом ворота. Альфред не мог его видеть. Нойбауэр немного постоял. Почувствовав, как под ветром у него высох пот на лбу, он нетерпеливо направился к машине.
— В бардак, Альфред!
— Куда, куда, господин оберштурмбаннфюрер?
— В бардак! — вдруг разозлившись, крикнул Нойбауэр. — Ты что, разучился понимать немецкий?
— Бордель закрыт. Сейчас в нем полевой лазарет.
— Тогда вези в лагерь.
Он сел в машину. Ясное дело — в лагерь, куда же еще?
— Как вы оцениваете обстановку, Вебер?
— Прекрасно. — Вебер спокойно посмотрел на него.
— Прекрасно? На самом деле? — Нойбауэр нащупал в кармане сигары; потом вспомнил, что Вебер их не курит. — К сожалению, у меня с собой нет сигарет. Была пачка, но исчезла. Одному Богу известно, куда я их засунул.
Он недовольно посмотрел на заколоченное досками окно. При авианалетах стекло вылетело, а новое не подвезли. Нойбауэр не знал, что его сигареты во время неразберихи были украдены и на них с помощью рыжего писаря и Левинского ветераны второго барака на целых два дня были обеспечены хлебом.
К счастью, сохранились его тайные записи — все его филантропические указания, которые затем «ошибочно» воспринимались Вебером и другими. Нойбауэр наблюдал за Вебером со стороны. Казалось, что начальник лагеря был абсолютно невозмутим, хотя за ним водилось немало всяких грехов. Вот и эти последние случаи, когда повесили… Нойбауэра снова бросило в жар. Он почувствовал себя уверенно.
— Что бы вы стали делать, Вебер, — спросил он задушевно, — если бы, предположим, на некоторое время из тактических соображений, вы меня понимаете, значит, на короткий выжидательный период противник занял нашу территорию, что, — поспешно добавил Нойбауэр, — как часто случалось в истории, вовсе не означает поражения?
Вебер слушал его с едва заметной лукавой улыбкой.
— Для такого, как я, всегда найдется, что делать, — ответил он по-деловому. — Мы снова расправим плечи, может быть, под другим именем. Ну, скажем, как коммунисты. В течение нескольких лет национал-социалистов больше не будет. Все станут демократами. Но это не так важно. По всей вероятности, я когда-нибудь и где-нибудь устроюсь работать в полиции. Может быть, даже с поддельными документами. Так и пойдет дело.
Нойбауэр ухмыльнулся. Уверенность Вебера передалась ему.
— Неплохая идея. А я? Что вы думаете, кем стану я?
— Не знаю. У вас семья, оберштурмбаннфюрер. Тут не так просто позволить себе такие перепады, в том числе нелегальное положение.
— Разумеется. — От хорошего настроения Нойбауэра снова не осталось и следа. — Знаете что, Вебер, мне хотелось бы сделать лагерный обход. Давно я уже там не был.
Когда он появился в дезинфекционном отделении, Малый лагерь уже был в курсе дела. Вернер и Левинский снова переправили большую часть оружия в трудовой лагерь; только Пятьсот девятый оставил себе револьвер. Он настоял на своем, спрятав оружие под кроватью.
Через четверть часа из госпиталя пришло удивительное сообщение: инспекционный обход не преследует карательных целей, шмона в бараках не предвидится, Нойбауэр, наоборот, настроен прямо-таки благожелательно.
Новый староста блока нервничал. Он орал и командовал.
— Только не кричи так, — сказал ему Бергер. — От твоего крика лучше не станет.
— Что?
— Что слышал!
— Я кричу, когда хочу. Выходи! Стройся! — Староста бегал вдоль барака. Собирались те, кто мог ходить. — Это не все! Должно быть больше!
— Мертвецам тоже строиться?
— Заткни пасть! Всем выйти! Лежачим больным тоже!
— Послушай. Об инспекции ничего не известно. Приказ не поступал. Поэтому незачем выгонять весь барак на построение.
Староста блока был весь в поту.
— Я делаю, что считаю нужным. Я староста блока. Где тот, кто всегда с вами тут сидит? С тобой и с тобой. — Он показал на Бергера и Бухера.
Староста блока открыл дверь в барак, чтобы проверить. Именно это Бергер хотел предотвратить. Пятьсот девятого специально спрятали, чтобы он не встретился еще раз с Вебером.
— Его здесь нет. — Бергер загородил ему проход.
— Что-о? Уйди с прохода!
— Его здесь нет, — повторил Бергер, не сходя с места. — Вот и все.
Староста блока уставился на него. Бухер и Зульцбахер встали рядом с Бергером.
— Это еще что такое? — спросил староста блока.
— Его здесь нет, — проговорил Бухер. — Тебе интересно знать, как умер Хандке?
— Вы в своем уме? Подошли Розен и Агасфер.
— Вы знаете, что я могу переломать всем вам кости? — спросил староста.
— Прислушайся! — сказал Агасфер, вытянув свой костлявый указательный палец в сторону горизонта. — Все ближе и ближе.
— Он погиб не во время авианалета, — пояснил Бухер.
— Мы не ломали Хандке шею. Это сделали не мы, — сказал Зульцбахер. — Ты никогда не слышал о тайном лагерном суде?
Староста блока сделал шаг назад. Он знал, что уже случалось с предателями и доносчиками.
— И вы имеете к этому отношение? — спросил он недоверчиво.
— Будь благоразумным, — спокойно проговорил Бергер. — И не доводи себя и нас до сумасшествия. Ну кому еще захочется попасть в список тех, с кем будут сведены счеты?
— Разве кто-нибудь об этом говорил? — Староста изобразил удивление. — Если мне никто ничего не сказал, я и знать не знаю, о чем идет речь. А что, собственно, произошло? До сих пор каждый мог на меня положиться.
— Давно бы так.
— Больтке идет, — просигналил Бухер.
— Ладно, ладно. — Староста подтянул свои штаны. — Я прослежу. Вы можете на меня положиться.
Я ведь один из вас.
«Черт возьми, — подумал Нойбауэр. — И почему бомбы не упали сюда? Тогда все разрешилось бы в самом лучшем виде. Всегда случается не то, что требуется!»
— Это ведь щадящий лагерь? — спросил он.
— Щадящий, — подтвердил Вебер.
— Ну, — Нойбауэр пожал плечами. — В конце концов мы не принуждаем их работать.
— Нет. — Вебер с улыбкой представил себе, как можно заставить работать этих призраков. Сама мысль показалась ему абсурдной.
— Блокада, — сказал Нойбауэр. — Не наша вина… противники… — он повернулся к Веберу. — Здесь вонища, как в обезьяньей клетке.
— Дизентерия, — пояснил Вебер. — По сути это место для отдыха больных…
— Вы правы, больных! — Нойбауэр сразу подхватил тему. — Больные, дизентерия, поэтому здесь хоть топор вешай. В госпитале было бы то же самое. — Он в нерешительности огляделся. — Люди даже лишены возможности помыться?
— Слишком велика опасность заражения. Эта часть лагеря поэтому более или менее изолирована от остальных. Помывочные приспособления на другой стороне.
При слове «заражение» Нойбауэр невольно сделал шаг назад.
— У нас достаточно белья, чтобы дать этим людям свежее? Ведь старое, наверное, придется сжечь, не так ли?
— Не обязательно. Его можно дезинфицировать. Белья на складе достаточно. Мы получили большую партию из Бельзена.
— Хорошо, — произнес облегченно Нойбауэр. — Итак, выдать свежее белье, подобрать необходимое количество приличных роб и штанов или еще чего-нибудь. Раздать хлорную известь и дезинфицирующие средства. Тогда все это будет выглядеть совсем по-другому. Запишите это.
Первый староста лагеря, толстый уголовник, делал услужливо записи.
— При этом обеспечить максимальную чистоту! — диктовал Нойбауэр.
— Обеспечить максимальную чистоту, — повторил лагерный староста.
Вебер подавил в себе ухмылку. Нойбауэр повернулся к заключенным.
— У вас есть все, что положено?
Ответ предопределялся двенадцатилетним пребыванием в лагере.
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.
— Хорошо. Пошли дальше.
Нойбауэр огляделся еще раз. Старые черные бараки напоминали гробы. Он искал и вдруг поймал нужную ему мысль.
— Дайте указание посадить здесь что-нибудь зеленое, — сказал он. — Сейчас самое время. Несколько кустарников с северной стороны и цветы вдоль южной стены. Это улучшает настроение. Все это есть в нашем садовом хозяйстве, не так ли?
— Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер.
— Итак! Немедленно приступайте к исполнению. Кстати, это можно устроить и у бараков в трудовом лагере. — Нойбауэра захватила его идея. В нем проснулся владелец сада. — Даже можно клумбу фиалок, хотя нет, примулы лучше, желтый цвет ярче…
Двое заключенных медленно повалились на землю. Никто даже не пошевелился, чтобы им помочь.
— Примулы… в нашем садовом хозяйстве найдется достаточное количество примул?
— Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер. — Толстый староста лагеря стоял, вытянувшись по стойке «смирно». — Примул сколько угодно. Уже в цвету.
— Хорошо. Займитесь этим. И пусть лагерный оркестр иногда играет внизу, чтобы им здесь тоже что-нибудь перепадало.
Нойбауэр повернул обратно. Другие последовали за ним. Он чуть-чуть успокоился. У заключенных не было жалоб. Многие годы отсутствия критики приучили его считать фактом то, во что он сам хотел верить. Поэтому и теперь он ожидал от заключенных, что они увидят в нем того, кого ему хотелось: человека, который в сложных условиях для них делает все, от него зависящее. Ну а что они оставались людьми, он уже давно забыл.