Двести человек новых коммандос по уборке развалин вытянулись длинными рядами по улице. Их впервые направили на уборку развалин в самом городе: до сих пор использовали только для работ на разрушенных фабриках городских предместий.
Эсэсовцы заняли все ответвления от улиц и, кроме того, по всей левой стороне расставили целые подразделения охранников. Дело в том, что бомбы падали прежде всего на правую сторону; стены и крыши валились на мостовую, блокируя почти всякое движение.
У заключенных не было достаточного количества кирок и лопат; частично им приходилось работать голыми руками. Специально выделенные дежурные и мастера нервничали; они не знали, что им делать — избивать, подгонять или проявлять сдержанность. Гражданским лицам, правда, было запрещено выходить на улицу, но квартиросъемщиков из сохранившихся домов изгонять не разрешалось.
Левинский работал рядом с Вернером. Оба с несколькими политическими заключенными вызвались работать в коммандос по разборке завалов. Работать там было труднее, чем где-либо еще; зато целый день они не соприкасались с лагерными эсэсовцами; возвращаясь в лагерь под вечер с наступлением темноты, они при возникновении опасности незаметно растворялись в общей массе.
— Ты заметил, как называется эта улица? — тихо спросил Вернер.
— Да, — ухмыльнулся Левинский. Эта была улица Адольфа Гитлера. — Святое имя. Но даже оно не защитило от бомб.
Они оттащили в сторону балку. Их полосатые куртки со спины стали темными от пота. В условленном месте они встретились с Гольдштейном. Несмотря на слабое сердце, он попросился в коммандос. Левинский и Вернер не были против — он относился к числу рисковых узников. Его лицо было серым. Он принюхался.
— Здесь воняет. Трупами. Не свежими — где-то здесь наверняка есть старые трупы.
Теперь они складывали разбросанные камни около стены. Сзади них, на другой стороне улицы, имелась бакалейная лавка. От взрывной волны повылетели стекла, но в витринах уже снова появились рекламные плакаты и картонные коробки. Из-за них выглядывал человек с усами. Он был похож на тех, которые часто мелькали на демонстрациях 1933 года, участники которых несли щиты с требованием «Не покупайте у евреев!» Казалось, что голова обрубалась на уровне задней стенки витрины, совсем как на дешевых фотографиях на ярмарках, где желающие приставляли головы к нарисованной капитанской униформе. Этот человек возвышался над пустыми коробками и пропыленными рекламными надписями. Впечатление было такое, что он хорошо вписывался в это окружение.
В подворотне, которую пощадили бомбы, играли дети. Рядом с ними стояла женщина в красной блузке и смотрела на заключенных. Вдруг из подворотни выскочили несколько собак и кинулись через улицу в сторону заключенных. Они обнюхали их штаны и ботинки, а один из псов, виляя хвостом, прыгал около узника под номером 7105. Специальный дежурный, надзиравший за этим отрядом, не знал, что ему делать. Собака имела хозяина, она не была человеком; тем не менее казалось неподходящим ее дружеское отношение к заключенному, особенно в присутствии эсэсовцев. Узник № 7105 вообще оторопел. Он вел себя так, как требуется от заключенного: делал вид, что животного рядом с ним просто нет. Однако собака продолжала следовать за ним. Она как-то быстро почувствовала к нему расположение. № 7105 наклонился и заработал с повышенным рвением. Он был озабочен, выбежавшая собака могла означать его смерть.
— А ну, пошла прочь, дворняга вонючая, — наконец крикнул дежурный и поднял дубинку.
Для себя он твердо решил: всегда было правильнее быть начеку, если за тобой наблюдает СС. Но собаку это не интересовало. Она снова запрыгала и закрутилась вокруг № 7105. Эта была крупная немецкая легавая светло-коричневого окраса.
Дежурный стал бросать в нее камни. Первый камень попал № 7105 в колено. Только третий камень угодил собаке в самый живот. Животное взвыло, отскочило в сторону и принялось лаять на дежурного. Тот поднял с земли и кинул еще один камень.
— А ну, убирайся отсюда, проклятая!
Собака увернулась, но не сбежала. Сделав дугу, она бросилась на дежурного. Споткнувшись о груду раствора, он оказался прямо перед рычащей собакой.
— На помощь! — заорал дежурный и осекся. Стоявшие вблизи эсэсовцы хохотали.
Подбежала женщина в красной блузке. Она прикрикнула на собаку.
— А ну, сюда! Немедленно! Вот ты какая! Еще беды с тобой не оберешься!
Она оттащила собаку прямо во двор.
— Вот, выбежала, — стала оправдываться перепуганная женщина перед стоявшим рядом эсэсовцем. — Пожалуйста! Я не видела, как она убежала. Я ей за это хорошенько всыплю!
Эсэсовец ухмыльнулся.
— Ваша собака запросто могла разорвать его дурацкую рожу.
По лицу женщины промелькнула легкая улыбка. Она думала, что дежурный — эсэсовец.
— Спасибо! Большое спасибо! Я ее сейчас привяжу!
Оттаскивая собаку на поводке, она гладила ее. Дежурный выбивал пыль из известки. Охранники СС все еще с ухмылкой взирали на происходящее.
— И чего ты ее не укусил? — крикнул один из эсэсовцев дежурному.
Дежурный ничего не ответил. Так оно всегда было лучше. Он еще некоторое время выбивал пыль. Потом раздосадованный приблизился к заключенным. № 7105 как раз старался выложить сортир из камней и раствора.
— А ну, быстрей, ленивый пес! — злобно прошипел дежурный, пырнув узника под колено.
№ 7105 упал навзничь, вцепившись руками в крышку сортира. Все узники краем глаза наблюдали за дежурным. Медленно подошел эсэсовец, разговаривавший с женщиной. Приблизившись к дежурному, он поддал ему сзади сапогом.
— Да оставь же ты его в покое! Он не виноват. Лучше укуси собаку, чучело гороховое!
Дежурный от неожиданности обернулся. Ярость слетела с лица, уступив место угодливой гримасе.
— Так точно! Я только хотел…
— А ну, быстрее!
Он получил еще один удар в живот, после чего, едва выпрямившись, ретировался. Эсэсовец неторопливо вернулся на место.
— Ты это видел? — прошептал Левинский Вернеру.
— Вот уж, действительно, знамения и чудеса. А может, он сделал это ради гражданских лиц?
Заключенные продолжали украдкой наблюдать за другой стороной улицы, которая, в свою очередь, наблюдала за ними. Их разделяли всего несколько метров, однако это расстояние казалось несравненно больше, словно они жили в двух разных частях света. Большинство заключенных с момента ареста впервые видели город так близко. Они снова видели людей, погруженных в свои каждодневные заботы. Все происходившее вокруг воспринималось ими, как где-нибудь на Марсе. Горничная в голубом платье с белыми крапинками протирала уцелевшие стекла в окнах. Она закатала рукава и пела. За другим окном стояла пожилая седая женщина. Солнце падало на ее лицо, раскрытые шторы и развешанные в комнате картины. На углу улицы была аптека. Аптекарь стоял перед дверью и зевал. В непосредственной близости от домов дорогу переходила какая-то женщина в шубе из леопардовой шкуры. Перчатки и туфли у нее были зеленого цвета. Стоявший на углу эсэсовец пропустил ее. Молодая женщина изящно переступила через кучу мусора. Многие заключенные впервые за несколько лет увидели живую женщину. Все обратили на нее внимание, но никто не провожал ее взглядами, кроме Левинского.
— Смотри, смотри, — прошептал ему Вернер. — Помоги вот здесь.
Он показал на какой-то кусок, торчавший из раствора.
— Тут кто-то есть.
Они разбросали по сторонам раствор и камни. Их взору предстало обезображенное до неузнаваемости лицо с окровавленной окладистой бородой, которая была перемазана известкой. Рядом лежала рука. Наверное, человек поднял ее, чтобы заслонить лицо, в тот момент, когда рухнуло здание.
На другой стороне улицы эсэсовцы кричали какие-то забавные слова даме в шубе из леопардовой шкуры, изящно перепрыгивавшей через кучи мусора. В ответ она кокетливо смеялась. Неожиданно завыли сирены.
Аптекарь на углу скрылся в своей лавке. Дама в леопардовой шкуре замерла на месте и потом побежала назад. Споткнувшись, она разорвала чулки и перемазала известью свои зеленые перчатки. Узники выпрямились.
— Стоять! Кто сдвинется с места, будет расстрелян! — Появились эсэсовцы, стоявшие на углах улицы. — Подтянуться! По группам, шагом марш!
Заключенные не могли понять, какой им подчиняться команде. Прогремело несколько выстрелов. Приблизившиеся с углов улицы охранники СС, наконец, согнали узников в кучу. Шарфюреры советовались, как действовать. Это был лишь предварительный сигнал тревоги; но все то и дело беспокойно поднимали головы. Казалось, что сияющее небо стало одновременно и светлее, и мрачнее.
Теперь оживилась другая сторона улицы. Из домов вышли люди, которых не было видно прежде. Кричали дети. Усатый бакалейщик бросал ядовитые взгляды из своей лавки и перелезал через развалины, как жирный червяк. Какая-то женщина в клетчатом платке очень осторожно на вытянутой руке несла клетку с попугаем. Седая женщина куда-то исчезла. Из дверей, задрав юбку, выбежала горничная. Левинский впился в нее взглядом. Между черными чулками и плотно обтягивавшими голубыми трусами просвечивала белая плоть ног. За ней через камни, как коза, перелезала маленькая и тоненькая девица. Все вдруг поменялось местами. Мгновенно нарушилась мирская тишина на стороне свободы; перепуганные люди выбежали из своих квартир и, спасаясь, бросились в направлении бомбоубежища. Заключенные на противоположной стороне, наоборот, замерли в безмолвном молчании перед разрушенными стенами, провожая взглядом бегущих.
Это заметил один из шарфюреров.
— Отделение, кругом! — скомандовал он.
Теперь взгляд заключенных был устремлен на развалины. Их освещало яркое солнце. Только в одном из разрушенных домов лопатами был расчищен проход к подвалу. Виднелись ступени, выездные ворота, темный коридор и разрезавший темноту луч света.
Шарфюреры были в нерешительности. Они не знали, что делать с заключенными. Никто и не думал загонять их в бомбоубежище; там и без того было полно гражданских. Но эсэсовцам тоже не хотелось остаться беззащитными. Некоторые из них быстро проверили ближайшие дома и обнаружили там бетонированный бункер.
Сирены завыли по-другому. Эсэсовцы бросились в направлении бункера. Они оставили только два поста у входа в дом и по два на примыкающих улицах.
— Дежурным и мастерам внимательно следить за тем, чтобы никто не дергался! Кто пошевелится, будет расстрелян!
Лица узников посуровели. Они смотрели на стены перед собой и ждали. Приказа лечь на землю не было; так эсэсовцам было легче их охранять. Они безмолвно стояли, согнанные в кучу, в окружении дежурных и мастеров. Между ними металась легавая собака. Она сорвалась с цепи и искала № 7105. Найдя этого узника, собака стала подпрыгивать перед ним, стараясь лизнуть его в лицо.
На какой-то миг шум стих. В неожиданно наступившую тишину, как в безвоздушное пространство, сдавившее все нервы, вдруг ворвались звуки рояля. Они звучали громко и прозрачно и были четко слышны короткое время. Вернер все же уловил, что это прозвучал хор узников из оперы «Фиделио». Это не могло быть радио, по радио не передавали музыку в момент воздушной тревоги. Скорее всего это был патефон, его забыли выключить или же кто-то при открытом окне играл на рояле.
Снова поднялся шум. Напрягая все свои силы, Вернер судорожно цеплялся за немногие услышанные им звуки. Сжав скулы, он пытался запечатлеть их в своей памяти. Он не желал думать о бомбах и смерти. Если ему удастся вспомнить мелодию, значит, удастся спастись. Он закрыл глаза и почувствовал в мозгу жесткие узелки напряжения. Он не мог позволить себе сейчас умереть. Тем более таким бессмысленным образом. Ему даже думать об этом не хотелось. Он должен был вспомнить мелодию тех узников, которые дожили до освобождения. Он сжал кулаки и попробовал мысленно услышать остальные звуки рояля; но они утонули в металлическом бушевании.
Первые взрывы потрясли город. Пронзительные звуки падающих бомб разорвали вой сирен. Земля задрожала. От стены медленно отвалился кусок выступа. Желая спастись, несколько заключенных бросились к груде развалин. К ним подбежали мастера.
— Встать! Встать!
Их голосов не было слышно. Они хватали и оттаскивали людей. Гольдштейн видел, как у одного узника, бросившегося на землю, раскололся череп и хлынула кровь. Стоявший рядом с ним схватился за живот и упал ничком. Это были не осколки от бомб. Это стреляли эсэсовцы. Выстрелов не было слышно.
— Бункер! — кричал Гольдштейн сквозь грохот Вернеру. — Там бункер! Они за нами не погонятся!
Они не сводили взгляда со входа. Казалось, что он расширился. Зиявшая в нем темнота означала для них холодное спасение. Это была черная пучина, противостоять которой было почти невозможно. Узники уставились, как загипнотизированные. Их ряды дрогнули. Вернер не поддержал Гольдштейна.
— Нет! — Он сам уперся взглядом в бункер и кричал сквозь шум. — Нет! Нет! Всех перестреляют! Нет! Ни с места!
Гольдштейн повернул к нему свое серое лицо. Глаза распластались на нем, как поблескивающие куски солнца. Рот от напряжения был перекошен.
— Не прятаться! — воскликнул он. — Бежать! Насквозь! Там проход!
Это потрясло Вернера, как удар в живот. Его вдруг затрясло. Дрожали не руки и не колени. Он задрожал всеми фибрами души. Вернер понимал, что бегство будет сопряжено с немалыми опасностями; однако сама мысль об этом представлялась ему достаточным искушением — сбежать, в каком-нибудь доме стащить одежду и, воспользовавшись возникшей неразберихой, скрыться.
— Нет! — он думал, что говорит шепотом, а на самом деле его голос грохотал во всеобщем гуле. — Нет! — Это касалось не только Гольдштейна, но и его самого. — Теперь уже нет! Нет, теперь уже нет! — Он отдавал себе отчет, что это — безумие; тем самым было бы поставлено под удар все, чего им до сих пор удалось добиться. Уничтожили бы товарищей, десятерых за каждого, пытавшегося скрыться, кровавая расправа в скученной толпе, новые репрессивные меры в лагере — и тем не менее «Там проход!» прозвучало зияюще и маняще — Нет! — это крикнул Вернер, поддерживая Гольдштейна и таким образом себя.
«Солнце! — подумал Левинский. — Это проклятое солнце! Оно безжалостно выдавало все. Почему же тогда не расстреляли солнце? Казалось, что стоишь обнаженный под огромными прожекторами, открытый для бомбометания с самолета. Хоть бы показалось облачко, ну хоть бы на миг!» По его телу обильно струился пот.
Стены дрожали. Откуда-то неподалеку доносился мощный грохот, под который медленно обрушивался кусок стены с оконным переплетом без стекла. Когда пятиметровый кусок стены свалился на заключенных, это не вызвало паники. Только узник, которого накрыл четырехугольный оконный переплет, еще стоял и недоуменно смотрел по сторонам. Он не понял, почему вдруг его полтела завалило мусором, а он все еще жив. Рядом с ним ноги, торчавшие из-под обломков рухнувшей стены, несколько раз дернулись вверх-вниз.
Постепенно спадало напряжение. Поначалу это было почти незаметно, чуть смягчалось давление на слух и мозг. Потом, как слабый свет в шахте, стало пробиваться сознание. Как и прежде, доносился грохот, тем не менее всем сразу стало ясно: гроза миновала.
Из своего бункера вылезли эсэсовцы. Вернер разглядывал стену перед собой. Постепенно она снова принимала свой обычный вид — солнце освещало ее, вход в бункер был расчищен лопатами; никакого больше слепящего презрения, в котором бушевал вихрь смутной надежды. Ему снова привиделось мертвое бородатое лицо под ногами, ноги товарищей, заваленных обломками рухнувшего здания. Потом сквозь стихающий огонь до него вдруг еще раз донеслись звуки рояля. Он крепко сжал губы.
В воздухе носились приказы. Уцелевший узник, застрявший в оконном переплете, вылез из кучи мусора. Его правая ступня была вывернута. Он приподымал ее, « стоя на одной ноге. Он боялся упасть на землю. Подошел один из эсэсовцев.
— А ну, быстрее! Откапывайте этих здесь!
Заключенные стали разбирать мусор и камни. Они работали руками, лопатами и кирками. Вскоре они раскопали своих товарищей. Их оказалось четверо. Трое были мертвы. Один еще дышал. Его оттащили в сторону. Вернер стал искать, чем ему помочь. Он увидел, что из подворотни в их сторону идет женщина в красной блузке. При налете она не бросилась в бомбоубежище. Она осторожно несла в руках миску с водой и полотенце. Ни о чем не задумываясь, женщина прошла с водой мимо эсэсовцев и поставила ее рядом с пострадавшим. Эсэсовцы переглянулись, но ничего не сказали. Она обтерла ему лицо.
У пострадавшего выступила кровавая пена. Женщина вытерла ему губы. Один эсэсовец рассмеялся. У него было какое-то недоделанное поджатое лицо с такими светлыми ресницами, что бледные глаза казались совсем остекленевшими.
Зенитки перестали стрелять. В тишине снова зазвучал рояль. Теперь Вернер понял, откуда летели эти звуки — из окна первого этажа бакалейной лавки. Бледный мужчина в очках все еще играл там на раскрытом коричневом рояле «Хор узников». Эсэсовцы ухмылялись. Один из них постучал себе по виску. Вернер не знал, для чего играл этот человек — чтобы не думать о бомбардировке или же у него в голове было что-то другое. В конце концов Вернер решил, что это было своего рода обращение к людям. Он всегда верил в лучшее, если при этом отсутствовал риск. Так проще было жить.
Сбегались люди. Эсэсовцы действовали по-военному. Заключенные строились по команде. Командир колонны приказал одному эсэсовцу оставаться при погибших и раненых. Затем поступило приказание двигаться по дороге бегом. Последняя бомба угодила в бомбоубежище. Заключенным предстояло его раскопать.
От углубления неприятно пахло кислотами и серой. Наискось с краю возвышалось несколько деревьев с обнаженными корнями. Развороченная ограда сквера уткнулась куда-то в небо. В бомбоубежище не было прямого попадания, бомба ударила в него сбоку, вызвав завал.
Узники проработали более двух часов у входа, разгребая перекошенную от взрыва лестницу ступень за ступенью. Все работали так быстро, насколько хватало сил, словно завалило их собственных товарищей.
Час спустя вход был раскопан. Но еще раньше до них донеслись крики и стоны. Видимо, в бункер откуда-то продолжал поступать воздух. Крики стали нарастать, когда проделали первое отверстие. Сначала вылезла чья-то голова и раздался крик, потом прямо из-под нее просунулись две руки, желающие пробраться сквозь мусор, — казалось, что землю буравит какой-то огромный крот.
— Осторожно! — крикнул мастер. — Как бы тут не обрушилось.
Руки продолжали работать. Потом вдруг голову отбросило назад и на ее месте с криком появилась другая. Но и эта исчезла. Видно, охваченные паникой люди судорожно боролись за место под светом.
— Оттесните их назад! Они покалечатся! Сначала надо расширить отверстие. Оттесните их!
Засыпанных отжимали от себя, упираясь ладонями прямо в их лица. Те старались укусить спасателей за руки. Спасатели кирками сбивали с жертв обвала налипший цемент. Они работали так, словно речь шла об их собственной жизни. Затем отверстие расширили так, что через него смог пролезть первый из пострадавших.
Это был физически крепкий мужчина. Левинский сразу его узнал. Им оказался тот самый усач, стоявший в бакалейной лавке. Он продвинулся дальше других. Он кряхтел, но греб и греб, чтобы выбраться из плена. Только вот ему никак не удавалось протиснуть свой живот. Между тем крики внутри усилились. Своим телом усач загородил отверстие, и в бункере стало темновато. Тогда его потянули за ноги.
— На помощь! — стонал он своим высоким свистящим голосом. — На помощь! Помогите мне выбраться! Выбраться отсюда! Я хочу вам… я дам вам…
Маленькие черные глаза налились на его круглом лице. Усики-щеточки под фюрера подергивались.
— Помогите! Господа! Пожалуйста, господа! — Он был похож на застрявшего тюленя.
Заключенные подхватили его под руки и наконец-то освободили. Он упал, потом вскочил и, не сказав ни слова, убежал. Спасатели прижали доску ко входу и расширили его. Потом они отошли назад.
Карабкаясь, люди выбирались наружу. Женщины, дети, мужчины; одни — торопливо, в поту, бледные, как из могилы; другие — истерично рыдая, крича, изрыгая проклятия; третьи, которые не поддались панике, — медленно и молчаливо.
Они бежали мимо заключенных, на волю.
— «Господа», — проговорил шепотом Гольдштейн. — Вы это слышали? «Пожалуйста, господа!» Этот человек считал, что нас…
Левинский кивнул.
— «Я вам дам»… — повторил он сказанное тюленем. — Да, ничего себе, — добавил он. — Убегал отсюда, как обезьяна, в лес. — Он бросил взгляд на Гольдштейна. — Что с тобой?
Гольдштейн прислонился к нему.
— Смешно все это! — У него перехватило дыхание. — Вместо того чтобы они нас освободили… — проговорил он тяжело дыша, — мы освобождаем их…
Он хихикнул и беззвучно повалился на бок. Они подхватили его и опустили на кучу земли. Потом стали ждать, пока бункер опустеет.
И вот эти многолетние узники стояли и смотрели, как торопливо проходили мимо те, кто стал узниками всего на несколько часов. Левинский вспомнил, что так уже однажды было, когда заключенным на дороге встретилась колонна беженцев из города. Он видел, как из входа выползла горничная в голубом платье с белыми крапинками. Она отряхивала свою юбку и улыбалась ему. Следом за нею ковылял солдат без ноги. Выпрямившись, он сунул костыли под мышку и поприветствовал заключенных, после чего, прихрамывая, продолжал свой путь. Одним из последних вылез совсем дряхлый старик. Его лицо было все в морщинах, как у легавой. Он окинул взглядом заключенных.
— Спасибо, — проговорил он. — Там еще есть засыпанные. — Медленно, неуверенно, но с достоинством он поднялся по перекошенным ступеням. У него за спиной в бункер спускались заключенные.
Они возвращались. Они были на грани изнеможения. Им пришлось еще тащить на себе умерших и раненых товарищей. Тот, которого засыпало при налете, умер. На небе горела роскошная вечерняя заря. Весь воздух был пропитан ею, причем она отличалась такой редкой красотой, что казалось, будто время остановилось и хотя бы на один час нет места ни для развалин, ни для смерти.
— Какие мы потрясающие герои, — сказал Гольдштейн, отдышавшись от приступа. — Гнем тут спину вот на этих…
Вернер бросил на него взгляд.
— Не стоит тебе больше ходить на расчистку развалин. Это — безумие. Ты себя угробишь, даже если будешь манкировать.
— Что же мне тогда делать? Ждать, пока эсэсовцы схватят меня наверху?
— Надо придумать для тебя что-нибудь другое. Гольдштейн улыбнулся вымученной улыбкой.
— Наверно, я уже дозрел до того, чтобы оказаться в Малом лагере, а?
Это замечание нисколько не удивило Вернера.
— Почему бы нет? Это безопасно, и мы могли бы использовать тебя там в наших целях.
Подошел дежурный, пинавший № 7105. Какое-то мгновение он шел рядом, потом что-то сунул ему в руку и снова отошел в сторону. № 7105 провожал его взглядом.
— Сигарета, — проговорил он удивленно.
— Они начинают поддаваться. Развалины действуют им на нервы, — заметил Левинский. — Размышляют о будущем.
Вернер кивнул.
— Появляется страх. Обрати внимание на дежурного. Может, удастся его использовать.
Они продолжали свою неторопливую прогулку в мягком вечернем свете.
— Город, — произнес Мюнцер, немного задумавшись. — Дома. Свободные люди. На расстоянии двух метров. Уже вроде бы не чувствуешь себя таким абсолютно изолированным.
№ 7105 поднял голову.
— Интересно, что они о нас думают?
— Ну что они могут думать? Одному Богу известно, сколько они о нас вообще знают. Да и сами они не выглядят счастливыми.
— Теперь, — заметил № 7105.
Все молчали. Начался трудный подъем перед лагерем.
— Как мне хотелось бы иметь собаку, — сказал № 7105.
— Из нее получилось бы хорошее жаркое, — возразил Мюнцер. — В целом не меньше тридцати фунтов.
— Я не имею в виду для еды. Просто так.
Машине уже трудно было проехать. Повсюду улицы были перегорожены развалинами.
— Поезжай обратно, Альфред, — сказал Нойбауэр. — Подожди меня около дома.
Нойбауэр вылез из машины и решил пройти пешком и перелез через рухнувшую стену, которая перегородила улицу. Остальная часть дома не пострадала. Стена отпала, как занавес, поэтому можно было беспрепятственно заглянуть в квартиры. Открытые всем ветрам, лестницы рвались вверх. На первом этаже полностью сохранилась спальня, отделанная красным деревом. Обе кровати стояли рядом; упал набок только стул, правда, разбилось вдребезги зеркало. Этажом выше вырвало водопроводные трубы на кухне. Вода лилась на пол, а оттуда сверкающий тонкий водопад устремился прямо на улицу. В салоне стоял на своем месте красный плюшевый диван. Портреты в золотых рамах висели наискось на полосатых обоях. Там, где снесло переднюю стену, стоял человек; обливаясь кровью, он неподвижно смотрел себе под ноги. Сзади него металась женщина с чемоданами, в которые она пробовала запихнуть женские безделушки, диванные подушки и белье.
Нойбауэр почувствовал, что куски обвалившейся стены заходили у него под ногами. Он сделал шаг назад. Развалины продолжали раскачиваться. Он нагнулся и отбросил прочь от себя камни с раствором. Как усталая змея, вылезла серая, вся пропыленная ладонь и кусочек руки.
— Помогите! — закричал Нойбауэр. — Здесь еще кто-то! Помогите!
Никто не услышал. Он огляделся вокруг. На улице не было ни души.
— Помогите! — крикнул он человеку на втором этаже. Тот медленно вытирал кровь с лица и никак не реагировал.
Отбросив в сторону комок раствора, Нойбауэр увидел волосы, вцепился в них и попробовал потянуть.
— Альфред! — закричал он, оглядываясь по сторонам.
Машины уже не было.
— Сволочи, — проговорил он, вдруг непонятно почему свирепея. — Когда они нужны, их никогда нет.
Он продолжал работать. Пот лился за воротник мундира. Он не привык так напрягаться. «Полиция, — подумалось ему. — Колонны спасателей! Куда подевались все эти негодяи?»
Кусок раствора разбился и рассыпался, а из-под него высунулось то, что еще совсем недавно называлось лицом. Теперь это была плоская, перемазанная серой пылью масса. Нос был продавлен, на месте глаз — известковая пыль; губы просто-напросто исчезли, а рот представлял собой массу из раствора и редких зубов. Лицо превратилось в серый овал, над которым торчало несколько волосин. Из овала сочились капли крови.
Нойбауэру сдавило горло. Его вывернуло наизнанку; рядом с плоской головой вырвало весь его обед — кислая капуста, копченая колбаса, картофель, рисовый пудинг и кофе. Он попробовал за что-нибудь ухватиться, но рядом ничего не было, он снова стал блевать.
— Что здесь происходит! — спросил кто-то у Нойбауэра за спиной.
Человек подошел незаметно. Нойбауэр даже не услышал. В руках у него была лопата. Нойбауэр показал на голову в развалинах.
— Засыпало?
Голова чуть дергалась. Одновременно что-то шевелилось в серой массе лица. Нойбауэра снова вырвало. Он много съел на обед.
— Да он ведь задыхается, — крикнул, подскочив к голове, человек с лопатой. Он стал скрести руками лицо, чтобы найти и очистить от грязи нос; пытался проковырять пальцами то место, где должен был находиться рот.
Лицо вдруг стало сильнее кровоточить. Плоская маска оживилась в конвульсиях смерти. Теперь захрипел рот. Пальцы рук скребли раствор, голова со слепыми глазами тряслась. Но потом перестала. Человек с лопатой выпрямился. Он вытер грязные руки о желтую шелковую штору, вывалившуюся вместе с окном.
— Умер, — проговорил он. — Здесь внизу еще есть такие?
— Не знаю.
— Вы не из этого дома?
— Нет.
Человек показал на голову.
— Это ваш родственник? Или знакомый?
— Нет.
Человек окинул взглядом кислую капусту, колбасу, рис и картошку. Потом посмотрел на Нойбауэра и пожал плечами. Видимо, он не испытывал особого уважения к высокому офицеру СС. Его неприязнь вызвало и обильное питание на этом этапе войны. Нойбауэр почувствовал, что покраснел. Он резко повернулся и спустился с развалин.
Почти час потребовался ему, чтобы добраться, наконец, до Фридрихаллее. Она осталась целой и невредимой. Он взволнованно прошел по ней пешком. «Если на следующей поперечной улице не будет разрушенных домов, значит, мой торговый дом цел», — подумал суеверный Нойбауэр. Улица не пострадала. Две следующие тоже. Он воспрянул духом и ускорил шаг: «Попробую еще раз. Если на следующей улице первые два дома уцелели, тогда и я легко отделался. Так оно и есть. Только третий дом превратился в груду развалин. Нойбауэр сплюнул; его горло пересохло от пыли. Он уверенно завернул за угол в сторону улицы Германа Геринга и остановился.
Бомбы оставили глубокий след. Верхние этажи его делового дома были полностью разрушены. Угол здания вышвырнуло на другую сторону улицы, и он влетел прямо в антикварный магазин, а навстречу ему оттуда прямо на улицу вылетел бронзовый Будда. Теперь святой восседал на уцелевшем участке мостовой в одиночестве. Держа руки на коленях, он с невозмутимой улыбкой взирал поверх западноевропейских разрушений на руины вокзала, словно в ожидании азиатского похода духов, призванного вернуть его в царство простых законов джунглей, где убивали, чтобы выжить, а не наоборот.
В первый момент у Нойбауэра было дурацкое ощущение, что судьба подло обманула его. Все поперечные улицы пережили бомбардировку, и на тебе — разразилась гроза! Это было горькое разочарование ребенка. Он готов был разрыдаться. С ним, именно с ним это случилось! Он окинул улицу взглядом. Некоторые дома стояли как ни в чем не бывало. «Почему же у этих вот другая судьба? — подумалось ему. — Почему она уготовила это именно мне, порядочному патриоту, верному супругу, заботливому отцу?»
Он обошел кратер на улице со стороны. Все витрины отдела мод были разбиты. Как льдинки, повсюду валялись осколки, скрипевшие под ногами. Он подошел к отделу «Самая последняя мода для немецкой женщины». Наполовину свесившаяся вывеска. Он нагнулся и вошел в помещение. Там пахло пожаром, но огня не было видно. Манекены были разбросаны. Казалось, что их изнасиловала орда каких-то дикарей. Одни лежали на спине с задранными одеждами и поднятыми ногами; другие, со сломанными руками, выставив свой восковой зад, лежали на животе. На одном манекене остались только перчатки, другой стоял безногий в углу— в шляпе и с вуалью на лице. Они улыбались во всех своих застывших позах — и в этом был какой-то ужас и разврат.
«Конец, — подумал Нойбауэр. — Конец. Все потеряно. Что скажет теперь Зельма? Никакой справедливости». Он повернул назад и, тяжело ступая, обошел дом. Приблизившись к углу дома, он увидел на другой стороне фигуру, которая, завидев его, пригнулась и бросилась бежать.
— Стой! — закричал Нойбауэр. — Остановиться! Или я буду стрелять!
Фигура остановилась. Это был маленький раздавленный человечек.
— Подойди ко мне!
Человечек крадучись приблизился к нему. Нойбауэр узнал его только тогда, когда тот вплотную подошел к нему. Это был прежний владелец торгового дома.
— Бланк, — проговорил он удивленно. — Это вы?
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.
— А вы что здесь делаете?
— Извините, господин оберштурмбаннфюрер. Я… я…
— Вы можете членораздельно объяснить, а? Что вы здесь делаете?
То, что Нойбауэр был в униформе, помогло ему быстро восстановить свой авторитет и вернуть самообладание.
— Я… я… — пролепетал Бланк. — Я только раз здесь появился, чтобы… чтобы…
— Что… чтобы?
Бланк беспомощно махнул в сторону развалин.
— Чтобы порадоваться этому, да? Бланк отскочил назад.
— Нет, нет, господин оберштурмбаннфюрер. Нет, нет! Вот только очень жаль, — прошептал он. — Жаль.
— Разумеется, жаль. Теперь вы можете вдоволь посмеяться.
— Тут не до смеха! Не до смеха, господин оберштурмбаннфюрер.
Нойбауэр внимательно посмотрел на него. Перепуганный Бланк стоял перед ним, прижав руки к телу.
— А вам больше повезло, чем мне, — горько проговорил Нойбауэр. — Было хорошо оплачено. Или нет?
— Так точно, очень хорошо, господин оберштурмбаннфюрер.
— Вы получили деньги наличными, а я — груду развалин.
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер! Жаль только, очень жаль. Все происшедшее…
Нойбауэр уставился в пустоту. Сейчас ему действительно казалось, что Бланк провернул блестящую сделку. На какой-то миг подумалось, а не продать ли ему обратно эту груду развалин за большие деньги. Но это противоречило партийным принципам. А кроме того даже этот мусор дороже того, что в свое время он заплатил Бланку. Не говоря уже о земельном участке. Он выложил пять тысяч! Только за земельную ренту пришлось уплатить пятнадцать тысяч. Пятнадцать тысяч!
И все псу под хвост!
— Что у вас? Что вы тут руками размахались?
— Нет, ничего, господин оберштурмбаннфюрер. Я упал, это было давно…
Лицо Бланка покрылось потом. Крупные капли катились со лба на глаза. Он мигал правым глазом чаще, чем левым. Левый глаз у него был стеклянный и поэтому не так остро воспринимал пот. Он боялся, что Нойбауэр воспримет его дрожь, как проявление наглости. Такое с ним уже случалось. Но в данный момент Нойбауэр думал совсем о другом; вовсе не о том, что тогда перед заключением сделки Бланк был подвергнут допросу в лагере. Он разглядывал лишь груду развалин.
— В отличие от меня вы сделали более правильный выбор, — проговорил он. — Или, может быть, вы тогда так не считали? Иначе бы сейчас вы все потеряли. Зато теперь у вас остались неплохие деньги.
— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, — пробормотал Бланк. Ему не хватало смелости стереть пот.
Вдруг Нойбауэр испытующе посмотрел на Бланка, Его озарило. За последние недели эта мысль все чаще приходила в голову. Впервые, когда оказалась разрушенной редакция «Меллерн цайтунг». Он отогнал ее, но она постоянно возвращалась к нему, как назойливая муха. Неужели это реально, что такие вот бланки когда-нибудь снова вернутся? Тот, что стоит сейчас перед ним, — это уже развалина. Но руины вокруг других мыслей уже не вызывают. Победного настроения не чувствуется. Он подумал о Зельме с ее карканьем. Да еще газетные сообщения! Нравится, не нравится, но русские уже под Берлином. Рур в кольце, это тоже факт.
— Вы слышите меня, Бланк, — сказал Нойбауэр с теплотой в голосе. — А я ведь обращался с вами очень даже прилично, не так ли?
— Более чем, более чем!
— Вы должны это признать, а?
— Безусловно, господин оберштурмбаннфюрер. Безусловно.
— Человечно…
— Очень человечно, господин оберштурмбаннфюрер. Премного вам благодарен…
— Ну вот видите, — продолжал Нойбауэр. — Не забывайте об этом! Ради вас я многим рисковал. А что вы здесь, собственно, делаете?
«Почему вы до сих пор не в лагере?» — чуть было не спросил он.
— Я… я…
Бланк снова вспотел. Он не понимал, что кроется за этим вопросом. Он только знал по собственному опыту, что отличавшиеся любезностью нацисты всегда могли преподнести особенно жуткие сюрпризы. Именно такой манерой разговора отличался Вебер, выбивший ему глаз. Он проклинал себя за то, что все не мог решиться выйти из укрытия, чтобы заняться своим прежним делом.
Почувствовав его смущение, Нойбауэр воспользовался этим:
— Что вы на свободе, Бланк, вы знаете, кому вы этим обязаны, не так ли?
— Так точно, благодарю, безмерно благодарен, господин оберштурмбаннфюрер.
Бланк ничем не был обязан Нойбауэру. Он знал это, точно так же как и Нойбауэр. Однако перед тлевшей грудой развалин вдруг стали плавиться старые понятия. Все утрачивало свою стабильность. Необходимо было позаботиться о будущем. Нойбауэру это казалось безумием, но кто знает, а вдруг такой вот еврей и пригодится в один прекрасный день. Он достал из кармана пачку «Дойче вахт».
— Вот возьмите, Бланк. Хороший табак. Тогда это была суровая необходимость. Никогда не забывайте, как я вас защитил.
Бланк был некурящим. Ему потребовались годы, чтобы после веберовских экспериментов с зажженными сигаретами не впадать в истерику от табачного запаха. Но он не посмел отказаться.
— Огромное спасибо. Вы очень любезны, господин оберштурмбаннфюрер.
Он осторожно отошел назад, держа сигару в парализованной руке. Нойбауэр огляделся. Никто не видел, что он разговаривал с евреем. Так оно и лучше. Он сразу же забыл о Бланке и стал считать. Потом засопел. Запах горелого усиливался. Он быстро перешел на другую сторону. Там горел модный салон. Он побежал назад и стал звать: «Бланк! Бланк!» — а когда никто не ответил, стал кричать: «Пожар! Пожар!»
Никто не откликнулся. Город горел во многих местах, и пожарные уже давно не могли поспеть на новые вызовы. Нойбауэр снова побежал к модным витринам. Он вбежал в помещение, подхватил рулон с какой-то тканью и потащил его за дверь. Во второй раз пробраться он уже не смог. Платье с кружевами, которое он еще успел схватить, загорелось у него прямо в руках. Огонь извивался на тканях и одежде. Он сам не без труда выбрался наружу.
В бессильной злобе Нойбауэр наблюдал за огнем с другой стороны улицы. Огонь вспыхивал на манекенах, пробегал по ним, сжирал одежды. И вдруг, расплавившись, манекены стали гореть, что знаменовало новую для них жизнь. Они извивались и вздымались. Руки подымались и изгибались — это был настоящий восковой ад. Потом все потонуло в огне, как трупы в крематории.
Нойбауэр все дальше отходил от пламени, пока не наткнулся на Будду. Не глядя, он сел на него, но тут же вскочил: не заметил, что головное убранство святого представляло собой бронзовое острие. В ярости он уставился на лежавший у него в ногах рулон, который успел вытащить из огня. Это была светло-голубая ткань с узорами в виде летящих птиц. Он поставил на рулон свой сапог. «Черт возьми! К чему все это!» Он оттащил рулон обратно и швырнул его в огонь. Гори все ярким пламенем! Тяжело ступая, он пошел прочь. Он не желал все это больше видеть! Бог отвернулся от немцев…
Из-за кучи мусора на противоположной улице медленно показалось бледное лицо. Йозеф Бланк наблюдал за Нойбауэром. И впервые за многие годы улыбался. Улыбался, кроша сигару пальцами парализованной руки.