Так неожидан был и нов
акцент тбилисских воробьев.
В сомненье: что за птица? –
я наблюдал черты страны,
где лица женские скромны,
горды мужские лица.
Я направлялся по утрам
к углу, где Кошуэтский храм
с грузинкою-мадонной.
Во всем вокруг сквозила страсть:
не свет – а блеск, не цвет – а масть,
не тень – провал бездонный.
Но все смягчал хозяйский клан,
к полудню предлагавший план
поистине духовный.
Шел жаркий спор: когда – куда,
пока не гаркнет тамада
свой приговор верховный.
И каждый раз меня всего
кидало в дрожь от одного
незначащего факта:
ведь вот безделица, мура,
и знаю сам – забыть пора, –
да не выходит как-то.
Всяк тот, кто, следуя добру,
меня водил, как ко двору,
к высокой кисти, иль перу,
иль к их родне, тем паче, –
служил творцам, как верный Сид,
весь дух свой вкладывал в их быт,
но – Тициан, Ладо, Давид
их звал – и не иначе.
Какой-то в этом был ответ,
Живет без отчества поэт
(не всякий раз, но часто),
порой кому-то подчинен,
но никому на свете он
зато уж не начальство!
Творцам простят их старики.
Благодаря иль вопреки
отцу талант поэта –
ответьте, если не секрет:
что Афанасьичем был Фет –
уж так ли важно это?
А властный зов: «Идем к Ладо!» –
так всех нас возвышал зато,
что я, идя обратно,
уже не рот раскрыл – уста –
ответить, где проспект Шота, –
приезжим, вероятно…
