Удержусь от слова, не от жеста,
дотянусь до свежего листа.
Ах, какое все-таки блаженство –
возвращаться в милые места!
На балконе иверском высоком
изучать без нужды и не впрок
дивный кавардак тифлисских окон –
их письмо, не знающее строк.
Вот проснусь от дружеского клика,
и опять – в огне Мама-Давид:
это тихо, розово и дико
дерево иудино горит.
А внизу со скрипом окаянным
мчат авто, и все – на свой манер!
И скворцом в скворешнике стеклянном
над толпой живет милиционер.
И, как встарь, на женские колени
с чурбачка взирает тяжело,
полон темперамента и лени,
замерший со щетками Ило.
Пластика юнцов, идущих мимо,
спор старушек – все это одна
гениальнейшая пантомима
в странной режиссуре болтуна.
И душой, являемой не сразу,
северной медлительной душой,
вдруг прижмусь я к тесному Кавказу,
к толкотне – неужто же чужой?
Посули мне сдержанность, удачу.
Но, слова от жестов оградив,
все равно ведь плачу, снова плачу
на хевсурский давешний мотив.
