К моей телеге я привык,
Мне и ухабы нипочем…
Я только дрогну, как старик,
В холодном воздухе ночном…
Порой задумчиво молчу,
Порой отчаянно кричу:
— Пошел!.. Валяй по всем по трем.
Но хоть кричи, бранись иль плачь —
Молчит, упрям ямщик седой:
Слегка подстегивая кляч,
Он ровной гонит их рысцой;
И шлепает под ними грязь,
И, незаметно шевелясь,
Они бегут во тьме ночной.
Лепечет листва, и блестит на ветру,
И делает как бы зовущей жару –
Как будто из области древнего зноя
Невидимый вестник примчался за мною.
Из области той, где с начала времен
Плывет вдоль черты побережья Тритон –
И каменной музыкой воздух колышет,
И некто на Севере музыку слышит.
Несчастье – родиться со слухом таким,
Тритону внимать, и наядам нагим,
Которые в море поют бирюзовом
И делают ветер не ветром, а зовом.
Так больно не виданное вспоминать,
Но, может быть, в этом и есть благодать:
Вдруг явственно вспомнить строенье простое
В сосновом лесу над плесканьем прибоя.
По странно безлюдным волнистым горам
В наполненный каменной музыкой храм
Пройти шелушащейся, высохшей чащей,
Сквозящей, соленой от пены летящей.
Храм настежь открыт – белизна, пустота,
И статуя с горестной линией рта,
Которая каменной музыке внемлет
И в ужасе слабые руки подъемлет.
Но это не статуя, это – душа,
Что каменной музыке внемлет, дрожа,
И знает, как музыка эта ужасна,
И страждет, и все же векам не подвластна.
