Что ж? От озноба и простуды —
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.
И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, —
И проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
Блещут ярко, ослепляя очи,
Золотые купола на храмах,
Молят ламы бога дни и ночи,
Перед ним лампады возжигая.
И, свершая таинство обряда,
Сыплют рис ив раковины трубят,
Выделяясь нищетой наряда
Среди общей пестроты и блеска.
Много злата, камней самоцветных,
Тканей, шкур, медовых сот и хлеба
Прячут ламы в тайниках заветных.
За стеной высокой монастырской.
Неустанно копят, точно пчелы,
Отнимая от земли для неба
То, что в год голодный и тяжелый
Так нужно голодному Тибету.
Ой, смотрите, берегитесь, ламы:
Словно туча, грозен Шакья-Тубба!
Распахните тайники и храмы,
Ревом гонга долы созывая:
«К нам! Сюда! Здесь золота — без счета!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но… увы: ни звука за стеною.
А литые, медные ворота,
Как всегда, — на пятерном затворе.
