Среди обугленных развалин,
средь унизительных могил —
не безнадежен, не печален,
но полон жизни, полон сил —
с моею музою незримой
так беззаботно я брожу
и с радостью неизъяснимой
на небо ясное гляжу.
Я над собою солнце вижу
и сладостные слезы лью,
и никого я не обижу,
и никого не полюблю.
Иное счастье мне доступно,
я предаюсь иной тоске,
а все, что жалко иль преступно,
осталось где-то вдалеке.
Там занимаются пожары,
там, сполохами окружен,
мир сотрясается, и старый
переступается закон.
Там опьяневшие народы
ведет безумие само,—
и вот на чучеле свободы
бессменной пошлости клеймо.
Я в стороне. Молюсь, ликую,
и ничего не надо мне,
когда вселенную я чую
в своей душевной глубине.
То я беседую с волнами,
то с ветром, с птицей уношусь
и со святыми небесами
мечтами чистыми делюсь.
Долетает ли песня из сада,
Наклоняюсь ли низко над гробом, —
Я во всем, я во всем виновата,
И меня сотрясает ознобом
Не подхваченная малярия,
А наследственной памяти бездна
(Эту бабушку звали Мария,
А про ту ничего не известно…)
И вобрав изведенные души,
Как бы ясно моя ни лучилась,
Я и нынче проснусь — не заснувши:
— Сколько боли кругом приключилось!
(Это в муках ушедшая мама,
Это темного времени вектор,
Это над стадионом ‘Динамо’
Одиноко горящий прожектор…)
О, как быстро сменяются годы:
И метели, и талые воды,
И — позднее — крапива и мята…
— Ты во всем, ты во всем виновата.
