Если вьётся мой стих, и летит, и трепещет,
как в лазури небес облака,
если солнечный звук так стремительно плещет,
если песня так зыбко-легка,
ты не думай, что не было острых усилий,
что напевы мои, как во сне,
незаметно возникли и вдаль поспешили,
своевольные, чуждые мне.
Ты не знаешь, как медлил восход боязливый
этих ясных созвучий — лучей…
Долго-долго вникал я, бесплотно-пытливый,
в откровенья дрожащих ночей.
Выбирал я виденья с любовью холодной,
я следил и душой и умом,
как у бабочки влажной, еще не свободной,
расправлялось крыло за крылом.
Каждый звук был проверен и взвешен прилежно,
каждый звук, как себя, сознаю,
а меж тем назовут и пустой и небрежной
быстролетную песню мою…
Это кто сидит на большом холме,
Это кто качает луну во тьме?
Это я сижу под большой луной.
Не играй со мной, не играй со мной.
Колосится в поле полынь-трава,
Из оврага тянутся дерева,
Облетает снегом жасмин в саду.
Если кто не спрятался, я найду.
Так она шептала, глядела в ночь.
Никого, готового ей помочь –
Ни родни, ни друга, ни жениха,
И всегда одна-одинёшенька.
Не ходи гулять под моей луной,
Не шути со мной, не шути со мной.
Я на этом свете случайный гость,
Я любовь до гроба, я тлен и кость.
Что ж они пугаются все подряд,
Обо мне недоброе говорят,
Я же с ними, как с детворой вожусь…
Чем такая мука, пойду рожусь.
