Тверд
пролетарский суд.
Он
не похож на вату.
Бывает —
и головы не снесут
те,
которые виноваты.
Это
ясно для любого,
кроме…
города Тамбова.
Дядя
есть
в губисполкоме.
Перед дядей
шапку ломят.
Он,
наверное, брюнет —
у брюнетов
жуткий взор.
Раз —
мигнет —
суда и нет!
Фокусник-гипнотизер.
Некто
сел «за белизну».
Некто
с дядею знаком.
Дядя
десять лет слизнул —
как корова языком.
И улыбкою ощерен,
в ресторан идет Мещерин.
Всё ему нравится,
все ему знакомы…
Выпьем
за здравьице
губисполкома!
А исполкомщик
спит,
и мнится
луна
и месяц средь морей…
«Вчера
я растворил темницу
воздушной пленницы моей».
Товарищи,
моргать нехорошо —
особенно
если свысока.
От морганий
пару
хороших шор
сделайте
из этого листка!
Советуем
и вам, судья,
сажать цветы,
с поста уйдя.
Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.
Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьём…
Так вот чего мне не хватало
в великом городе моём!
Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.
Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.
Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две берёзки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.
И боль немеркнущего света
всё озаряет синеву…
Кому отдам? Куда уеду?
Кого от сердца оторву?
