Закатной яркостью взнесенный
Из душной сладости темниц,
Забудь обет, произнесенный
Пред жертвенником, лежа ниц.
Просторам сумрачным послушен,
Как облачко, плыви, плыви,
На высях у орлов подслушай
Слепые клекоты любви.
Впивай всю влагу побережий,
Что оживит за лугом луг,
Где волю бега перережет
Тоска опаляемых излук.
Когда ж мечты ночные смесят
В страсть все земные голоса, —
На грань захватывая месяц,
Врачуй влюбленные глаза.
И смерть, иных смертей безмолвней,
Как облачко, в просторах встреть,
За фосфорным изломом молний
Сквозь ночь, чтоб гибель досмотреть.
История, поколобродив тут,
финскую ветвь за Ладогу толкнув,
венгерскую Карпатами отторгнув,
над Волгой бросила один лоскут,
другой — над Обью. Мученик-этнограф
клянет историю и все и вся,
пути племен на карту нанося.
Но, как крупинка золота в ковше,
блеснет, незримая для посторонних,
частица памяти об Иртыше
на самом дне старовенгерских хроник.
Но в летописи уцелела весть:
на Белоозере сидела весь,
на Неро-озере сидела меря.
Память о муроме и о мещере
жива в названьях: значит, были здесь.
Этнограф ожил. Вновь бредет в тайгу
и, одержимый странною любовью,
вновь, полный дум, стоит на берегу
пустынных волн, над Вишерой и Обью;
и даже, возомнив, что он господь,
из праха воскрешает чудь и водь.
