Все бездонней, все безмерней,
Недоступней глубина,
Но, как свет звезды вечерней,
Светят водоросли дна.
Плотны синие преграды,
Обступили взгляды рыб.
Словно знают, словно рады,
Что еще пловец погиб.
Но на родине чудовищ
Посреди живых цветов
Не ищу морских сокровищ
И жемчужных слизняков.
Фигурка Батюшкова из «Записок» Греча:
та петербургская, последняя их встреча
на улице… Каков бы ни был Греч,
«Записки»-то его написаны неплохо.
Взять этот эпизод — и город, и эпоха,
и образ Батюшкова. Вот о нем и речь.
«Субтильный Батюшков» — так пишет Греч.
Субтильный —
но бремя страшное эпохи непосильной
он нес, как маленький Атлас.
Трех войн участник был, не то что очевидец.
И прозвище «Ахилл» стяжал. И впрямь
как витязь
был храбр. И ранен был не раз.
Он видел кровь и смерть, развалины, пожары,
все ужасы войны, когда Европы старой
аж содрогался континент:
высокобашенный вдали чуть виден Лейпциг,
и на пятнадцать верст — тела убитых немцев,
французов, русских и… кого тут только нет!
Он плыл, как Одиссей, но тщетно он искал
Итаки сладостной давножеланных скал,
успокоения, гармонии и лада.
Землетрясения. Вулканы. Дантов ад.
Укрыться некуда. Покоя не сулят
ни огнедышащий Неаполь, ни Эллада.
В краях полуденных приюта не найдя,
дух, в бурях бедствующий, утлый, как ладья,
в Ultima Thule плыл, в страну сплошного мрака.
…Несчастный Батюшков шел по Большой
Морской.
Вот-вот уж скроется. А Греч смотрел с тоской
вслед уходящему. А ветер был такой
в тот день, что поднимал — Греч пишет —
фалды фрака.
Дул в спину Батюшкову, гнал во тьму, во тьму,
в которой тридцать лет еще страдать ему.
