Алина не задержалась в гостях у Бебы, как это предполагала Динка. Она вернулась точно ко времени приезда мамы и, взяв у сестер часы, сама уселась перед ними на террасе. Но прошло уже два объявления, прогудел протяжный гудок парохода «Гоголь», дети, нетерпеливо глядя на дорогу, давно уже толклись у калитки, а мамы все не было.
— Алина, пройдем немного по дороге, хоть до Марьяшкиной дачи… Может, мама заговорилась с кем-нибудь… — сказала Мышка.
— Ну, пойдем! — согласилась Алина. Мышка и Динка весело побежали вперед.
— Дети, дети! Не убегайте далеко! — важничая перед проходившими мимо дачниками, окликала сестер Алина. И хотя ей самой очень хотелось побежать вприпрыжку навстречу маме, но она нарочно замедляла шаги и шла прямо, не глядя по сторонам, серьезной и деловой походкой взрослого человека.
Динка и Мышка добежали до угла богатой дачи, где жила портниха, и остановились. За решетчатой оградой слышались взволнованные голоса, женский плач и тихие причитания.
— Там что-то случилось! Пойдем скорей! — сказала Мышка, и, не обращая внимания на окрики Алины, обе девочки бросились бежать к даче.
У раскрытой настежь калитки собрались люди, они спрашивали друг у друга, что случилось, заглядывали в сад, торопливо шагали по боковой аллее, туда, за дачу, к маленькой сторожке, где жила Марьяшка.
Динка схватила за руку сестру и, дрожа от волнения, бросилась за людьми. Но навстречу девочкам шла Марина… Она шла быстро, ничего не видя перед собой, и лицо у нее было очень бледное.
— Мама! — ахнула Мышка.
— Мамочка! — громко закричала Динка. Марина подняла глаза и, увидев детей, пошла им навстречу.
— Пойдем, пойдем!.. Марьяшка заболела! — отрывисто сказала она, поворачивая обеих девочек к калитке и увлекая их за собой.
Незнакомый, сдавленный голос се и белое, без кровинки лицо были так необычны, что онемевшие от испуга Динка и Мышка, не сопротивляясь, выбежали вместе с ней на улицу. И тут все трое увидели — жалкую, растерянную фигуру Алины. Она стояла около угла дачи, словно не решаясь идти дальше.
Марина выпрямилась и, крепко держа за руки младших детей, шепнула:
— Не спрашивайте сейчас ничего… Но дети были так испуганы, что никому и в голову не приходило о чем-либо спрашивать.
— Алина, пойдем домой! — ласково сказала мама. Но Алина вопросительно смотрела на нее и не двигалась с места.
— Алиночка, Марьяшка очень больна. Там сейчас доктор, — тихо пояснила мать.
— И ты видела ее? — заикаясь, спросила Алина. — Это правда, что говорят…
Мать быстро указала ей глазами на младших детей и строго повторила:
— Идите домой! Я еще ничего не знаю.
Алина молча взяла за руки сестер и пошла вперед. В тягостном молчании они дошли до своей калитки. Около дачи Марина опередила детей.
— Катя, — звенящим шепотом сказала она вышедшей ей навстречу сестре, — не спрашивай ничего. Уведи детей…
Катя, не понимая, что случилось, молча увела к себе в комнату детей.
— Сидите здесь! — строго сказала она.
Дети не спорили. Лицо Мышки покрылось рябью; оно то краснело, то бледнело, словно охваченное одновременно жаром и холодом; тоненькая и беззащитная перед надвинувшимся на нее горем, она, еще не зная, что произошло, дрожала, как в лихорадке.
Динка, охваченная тревогой за Марьяшку, медленно приходила в себя, и в глазах ее вставала аллея, ведущая к сторожке, испуганные лица чужих людей…
Катя, не спрашивая ничего, грела Мышкины руки, кутала ее в теплый платок, уговаривала лечь в постель. Но, когда она вышла из комнаты, Динка схватила за руку сестру и быстро сказала:
— Бежим! Бежим к Марьяшке!
В глазах у Мышки засветилась надежда, и, поняв, что хочет cестра, она рванулась за ней в окно; не разбирая дороги, мчалась к забору и, выскользнув через лазейку, бежала за сестрой до решетчатой ограды… Калитка дачи все так же была раскрыта настежь, все так же входили и выходили оттуда чужие люди. Девочки почувствовали гнетущий испуг и, взявшись за руки, медленно пошли к сторожке.
Ноги у Мышки немели; крепко держась за руку сестры, она шла как приговоренная к казни. Динка, ощущая страстную жажду действовать, спасать, защищать и защищаться от неведомого врага, с жадной надеждой оглядывалась вокруг, ожидая, что вот-вот в конце аллеи появится маленькое существо с веселыми голубыми глазками и с ямочками на щеках…
Дверь сторожки была раскрыта… Около крыльца лежали сваленные в кучу обгоревшие кисейные занавески, ватное одеяло из цветных клинышков, с торчащей из него рыжей обгорелой ватой и еще какие-то вынесенные на воздух тряпки… Тут же стояло деревянное корыто с водой, а рядом на земле валялось прогоревшее в нескольких местах детское платье и матерчатые туфельки…
Марьяшка лежала на голом матрасе и тяжко, словно в забытьи, стонала. Круглая головка девочки, лицо и шея были покрыты темными ожогами, запекшиеся губки почернели… Мать Марьяшки, стоя на коленях около кровати, обводила всех присутствующих безумным взглядом и словно про себя повторяла одно и то же:
— Цветочки, цветочки загорелись!.. Старичок доктор что-то раскладывал на столе, вполголоса разговаривая с женщинами.
— Стала на кровать да и потянулась, видать, к цветочкам… Обвертела их вокруг шейки да и наклонила один какой-нибудь к лампадке… Ну, а долго ли бумажным цветам загореться?.. — рассказывала ему словоохотливая соседка.
Динка, онемев от ужаса, смотрела на Марьяшку; взгляд Мышки растерянно блуждал по комнате и, остановившись на закопченном лице божьей матери, замер… Черная проволока от обгоревших гирлянд с бумажными цветами свешивалась Над кроватью…
— Прошу всех выйти! — строго сказал доктор. Мышка тихо повернулась и, шатаясь как слепая, пошла по аллее. Динка догнала ее уже на улице.
— Это не Марьяшка, — сказала Динка. Мышка молча кивнула головой.
Мимо, но видя их, нагруженная ворохом каких-то вещей, пробежала Марина.
Дети подошли к калитке. Яркий луч заходящего солнца упал на медную дощечку, прибитую Костей, и Динка совершенно ясно увидела перед ней прежнюю Марьяшку, с ее неизменной ложкой. Ей даже послышался гулкий звук удара об эту медную дощечку… Но на улице, совсем рядом, кто-то громко и отчетливо сказал: «Умрет девочка»
Динка отшатнулась, вскинула руки и, пятясь от калитки, от этой медной, освещенной солнцем дощечки, с криком отчаяния бросилась бежать. Она бежала, зажав руками уши, и собственный крик настигал ее, как гулкий стук Марьяшкиной ложки. И всюду — в траве, в кустах, за деревьями и на утоптанной пешеходами земле — этот жалобный крик рассыпался, как осколки разбитого вдребезги стекла. А в сознании стояли страшные слова ничем не поправимого горя; «Умрет девочка…»