Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны, таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!
Бор сосновый гору
пологом одевает.
Так большая любовь
всю жизнь закрывает.
Ничего не оставив,
чем бы ни завладела,
так любовь затопляет
и душу и тело.
Была гора на заре
розовой землею,
но сосны закрыли
ее чернотою.
(Как розовый холмик,
душа была прежде;
а любовь ее одела
черной одеждой).
Отдыхает ветер,
и бор замолкает;
так молчит человек,
когда сердце страдает.
И думают сосны,
черны и огромны,
как некто, с печалью
мира знакомый.
Бор сосновый, думать
с тобою не должна я:
боюсь припомнить,
что я — живая.
Нет, нет, не молчи,
дай уснуть в твоем шуме;
не молчи, словно люди,
погруженные в думы!
Перевод О. Савича
