Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Избы забоченились,
А и всех то пять.
Крыши их запенились
В заревую гать.
Под соломой ризою
Выструги стропил,
Ветер плесень сизую
Солнцем окропил.
В окна бьют без промаха
Вороны крылом,
Как метель, черемуха
Машет рукавом.
Уж не сказ ли в прутнике
Жисть твоя и быль,
Что под вечер путнику
Нашептал ковыль?
1914
Как твердил мне один п……а на Сахалине,
«Жизнь ужасно, ужасно прекрасна! Была и ныне».
Недобитый осколок эпохи, плебей на тризне,
с заспиртованной, словно уродец музейный, жизнью.
Он опухшим лицом прислонялся к оконной раме
и часами глядел во двор. В православном храме
пропадал по полдня (выгоняли его пинками),
возвращался оттуда с пылающими щеками…
Я приехал в тот город внезапно, презрев оседлость.
Мой клиент был не Ирод, не Сталин, а просто серость.
Он водярой и джином накачивался к обеду.
Он пугался всего, и я сделал ему победу.
Глупо жаловаться… Если честно, там было круто.
Я бутылку хорошего виски привез оттуда,
пару тысяч, брезгливость к миру, к его покрою,
и стеклянные банки с блестящей, как кровь, икрою.
21 февраля 2005
