Белая свитка и алый кушак,
Рву я по грядкам зардевшийся мак.
Громко звенит за селом хоровод,
Там она, там она песни поет.
Помню, как крикнула, шигая в сруб:
“Что же, красив ты, да сердцу не люб.
Кольца кудрей твоих ветрами жжет,
Гребень мой вострый другой бережет”.
Знаю, чем чужд ей и чем я не мил:
Меньше плясал я и меньше всех пил.
Кротко я с грустью стоял у стены:
Все они пели и были пьяны.
Счастье его, что в нем меньше стыда,
В шею ей лезла его борода.
Свившись с ним в жгучее пляски кольцо,
Брызнула смехом она мне в лицо.
Белая свитка и алый кушак,
Рву я по грядкам зардевшийся мак.
Маком влюбленное сердце цветет…
Только не мне она песни поет.
О, палеонтологи!
Палеологи
из тех Византий, где не знают о боге,
где, как Эмпедокла пожравшая Этна,
жрет вечность героев, что гибнут бесследно.
О, непобедимые (прежде) армады:
могучие рыбы, пловучие гады,
крылатые ящеры и бронтозавры,
вчерашние, как у зародыша,— жабры,
вчерашние, ибо над прахом звериным
былой троглодит поднялся исполином.
О, палеонтологи!
Колоколами
восплачем над всеми, кто был перед нами:
пусть гул поминальный рыдает над всеми,
чьи трупы устлали пространство и время,
над павшими, ставшими илом и мелом —
и разумом нашим, и словом, и делом,
над нашим предшественником и предтечей,
что мучался жизнью почти человечьей!
