Проживал в Полтавской губернии, в Роменском уезде, штабс-капитан
Овчинников. Человек еще не старый, голосом целое поле покрывал, чин не
генеральский, — служить бы ему да служить. Однако ж, пришлось ему в запас
на покой податься, потому пил без всякой пропорции: одну неделю он ротой
командует, другую — водка им командует.
В хутор свой, как в винный монастырь, забрался, чересполосицу
монопольную бросил, кажный день стал прикладываться. Русская водочка
дешевая, огурцы свои, дела не спешные, — хочешь умывайся, не хочешь и так
ходи. Утром в тужурку влезет, по зальцу походит, — в одном углу столик с
рябиновой, в другом с полынной… Так в прослойку и пил, а уж как очень с
лица побуреет, подойдет к окну да по стеклу зорю начнет выбивать, пока
пальцы не вспухнут.
Компании себе никакой, однако, не составил. Батюшка по соседству
трезвенный оказался; даже отворачивался, когда мимо проезжал, потому на
всех подоконниках у господина Овчинникова наливки так и играли. Прочие тоже
опасались, — штабс-капитан пил беглым маршем, интервалы короткие. Который
гость отстанет, догонять должен, а не то коленом в мякоть, — поди подавай
рапорт румынскому королю.
Сидит это он как-то летом один, скворца хромого пьяным хлебом кормит,
— оммакнет в рюмку, да птичке и поднесет. Все же веселее, будто и не один
пьешь. Скворец у него крепкий оказался; гусей пьяными вишнями споил, —
облопались, в одночасье подохли… Собака благородной масти, Штопор по
прозванию, сбежала. Кажный сбежит, не только благородный, ежели ему в
глотку чистый спирт без закуски капать.
Сидит это господин Овчинников, а время около полуночи было. Сам с
собой в зеркале чокается: «Будь здоров, сукин племянник! — Покорнейше
благодарю!» и рюмку на лоб… Вгонит ее в нутро, будто карасином давится, а
сам новую цедит. Уж и зорю по стеклу не выбивал, пальцы набрякли. Только
нацелился по двенадцатой, а может, и по шешнадцатой пройтись, глядь, из
бутылки малиновая жилка ползет. Жилка за жилкой, сустав за суставом, все на
свое место встали, — цельная погань на край горлышка села, на
штабс-капитана смотрит, хвостом в носу ковыряет. Как есть бесенок, масть
вот только неподходящая: обнакновенно они в черноту ударяют, а спиртная
нечисть в зелень.
Штабс-капитан ничего, — не удивляется. Даже обрадовался, не с мухами
же тихий разговор вести.
— Наконец, — говорит, — заявились. Давно вас заждался! Почему ж ты,
однако, ммалиновый?
Соскочил бес поближе, на чернильницу сел, потягивается.
— Потому, — отвечает, — форму у нас переменили. Которые по купечеству
приставлены, по запойной, значит, части, — обмундирование у них,
действительно, старое оставлено, зеленое. А какие к военным
прикомандированы, особливо к запасным, — те теперь малиновые.
Пондравилось штабс-капитану, что такое к военным внимание. Ус пожевал,
рюмку об штанину вытер, наточил водки, гостю подвигает.
— Пей, адъютант. Экой ты мозгляк, однако… Поди, водка из тебя так в
чистом виде с исподу и вытечет…
— Не извольте беспокоиться. Не пью-с.
Ну, господин Овчинников не таковский, чтоб в своем доме такие слова
слышать.
— А я тебе приказываю. Пей, клоп малиновый! Не то туфлей по головизне
тюкну, и икнуть не успеешь.
Бес копытцем мух отогнал и дерзким голосом выражает:
— Не пью. Пять раз вам повторять. Службы не понимаете, а еще военный.
Ежели бы бесы, которые к пьяницам приставлены, сами пить стали, что бы это
было…
Обиделся штабс-капитан, пальцем с амбицией помахал:
— Обалдуй ты корявый, разницы не знаешь. Пьяницы это из нижних чинов,
а из офицерского звания — алкоголики.
— Хочь алкоголик, хочь католик, — мне без надобности. Своего не
упустим…
— А ты при мне бессменно, что ли?
— Само собой. Когда спите, я отдыхаю. Не взвод же к вам приставлять.
Жирно будет.
— Давно при мне?
— Как вы еще в подпрапорщиках состояли, с той самой поры… Скучно мне
с вами, господин Овчинников, не приведи черт!
— Какого же хрена тебе от меня надо? Чтоб я вокруг дома со шваброй
промеж ног ползал?
— Зачем же-с. При вашем чине неподходяще. Пьете вы скучно. Ни
веселости, ни поступков. При кузнеце я раньше болтался, так тот хоть с
фантазией был. Напьется, я ему в глаза с потолка плюну, а он лестницу
возьмет, да по ней задом наперед начнет лезть, пока в портках не
запутается. Свалится, из носа клюква течет, а сам песни поет, собачка
подтягивает… Интересно.
Фукнул штабс-капитан. Рюмку отставил, усы сапожной щеткой расчесал и
говорит:
_ Дурак ты серый. Тебе повышение дали, ко мне назначили, а ты об
кузнеце вспомнил. Плюнь-ка в меня, попробуй, я тебя, гниду, вместе с домом
спалю!
— Зачем же мне в вас плевать-то? Тоже я разницу понимаю. А дом
спалите, сами и сгорите. Преждевременно это, потому разворот вашей судьбы
еще не определился.
— Какой-такой мой разворот?
— Не могу знать. Это от водки да от старших чертей зависит.
— А ты-то сам из каких будешь? Какие еще там у вас старшие?
— Как же. Примерно, как у вас, военных. Сатана вроде полного генерала.
Дьяволы да обер-черти на манер полковников. Прочие черти, глядя по
должности: однако все на офицерских вакансиях состоят. Ну, а мы — легкие
бесы, крупа на посылках. Наш чин — головой об тын…
Взъерепенился тут штабс-капитан, как индюк на лягушку. Как вскочит,
как загремит, аж вьюшки задребезжали:
— Так ты, шпингалет, стало быть, вроде нижнего чина?! Да как же ты,
глиста малиновая, при мне сидеть насмелился! Встать по форме, копыта
вместе!..
И словами его натуральными покрыл вдоль и поперек до того круто, что
стряпуха на кухне с перепугу с топчана свалилась.
Однако бес не сробел. Не то, чтоб встать, лег на край стола, языком,
будто жалом тонким, поиграл и господина Овчинникова с позиции так и срезал:
— Первое дело, как вы есть в запасе, не извольте и фасониться. Где
гром, там и молния, а вы, можно сказать, при одном голом громе остались.
Второе дело: не я вам, а вы мне, хочь я и рядового звания, подчинены…
Счастливо оставаться, ваше высокородие, а ежели не сытно, дохлым тараканом
закусите, — здорово на зубах хрустит…
Да с этим напутствием под стол скользнул, будто уж в подполье.
Крякнул хозяин, бутылку-матушку, чтоб обиду запить, перевернул, — ан в
бутылке одно лунное сияние. В сухом виде предмет бесполезный.
* * *
Чуть вторая полночь из сада сквозь окна глянула, бес тут как тут. А уж
Овчинников испугался было, не обиделся ли нечистый, — алкогольная моль, —
за вчерашнее.
Вылез бес из бутылки, над лампой малиновые лапки посушил, спирт так
болотным языком и вспыхнул.
— Ну, что ж, — спрашивает, — опять филимониться будете, либо
умственный разговор поведем честь честью?
— Черт с тобой! Трезвый я б тебе морду хреном натер, а в натуральном
своем виде не могу без разговора. Зовут-то тебя как?
— Имени еще у меня нету. Очередь не дошла. Который черт у нас черные
святцы составляет, седьмой год болен лежит, — ведьма ему за прыткий
характер хвост с корнем вырвала. А фамилия моя Овчинников.
— Как Овчинников?! Ах ты, козел беспаспортный! Да это ж моя
прирожденная фамилия…
— Так точно. Ваша и есть, — не ворона, не улетит. Мы завсегда по своим
выпивающим для удобства фамилии носим. А ежели вам обидно, буду я рапорта
Овчинниковым-Младшим подмахивать…
— Рапорта подаешь?
— А как же. Да вы не тревожьтесь. Я честно. Вы вот счет путаете. Я
рюмки лишней не прибавлю. Однако ж, у вас послужной список подмок густо…
— Что так?
— Животных спаиваете. Да и не я вас подбивал, — хочь и бес, а до такой
азиатчины не дошел… Позавчерась невинной козе картофельную шелуху
перцовкой вспрыснули… А у нее дите. Нехорошо, сударь, поступаете. Лучше
уж дохлых мух на табачке настаивать, да в гитару с ложечки лить. Оченно
против пьяной одури развлекает.
Нахмурился штабс-капитан, засопел. Ишь ты, с….а, еще и нотации
читает… Губернантка безмордая.
Видит бес, что разговор в землю уходит, а ему тоже скучно за зеркалом
с пауком в прятки играть. Перевел он стрелку, невинным голосом выражается:
— Извините, господин, давно я спросить вас собирался. Что энто за
круглая снасть на главном подоконнике у вас стоит?
Штабс-капитан мутным глазом окно обшарил, перегар проглотил и
обстоятельно бесу отвечает:
— Энто, друг, не снасть, а «штабс-капитанская сласть». Когда, стало
быть, арбуз дойдет, в руках хрустит и хвостик у него вялым стручком
завьется, — чичас я дырочку в нем проколупаю и скрозь воронку спирта волью,
сколько влезет. Дырочку воском залеплю да глиной кругом арбуз густо и
обмажу. Недели три его на солнышке на окне выдержу, спирт всю медовую
мякоть съест, сахар в себя впитает… А потом, душечка ты моя, глину я
оскробу, пробочку восковую к черту и сок, стало быть, скрозь чистый носок
процежу… Так аромат по всей комнате и завьется. Деликатная вещь — другая
попадья хлебнет, так вся шиповником и зарозовеет. Однако ж, я только на
именины свои и потребляю, потому меня это дамское пойло не берет… Я,
брат, теперь на перцовку с полынной окончательно перешел, да и то слабо.
Хочь на колючей проволоке настаивай…
Заинтересовался бес до чрезвычайности. Да как же он рукоделие энто
овчинниковское проморгал? Пристал, как денщик к мамке, скулит-умоляет: дай
ему хоть с полчашечки «штабс-капитанской сласти» попробовать. И про устав
свой забыл, до того губы зачесались.
Ан хозяин уперся. Повеселел даже, глаза заиграли. Ишь, ржавчина,
честной водки не пьет, подай ему сладенькую! Сложил четыре шиша, бесу
поднес и для уверенности восковой свечой глину на арбузе крест-накрест со
всех сторон закапал. Будто печать к денежному ящику приложил… Расколупай
теперь. Гитарку взял: трень-брень, словно никакого беса и в глаза не видал.
— Угобзился, — говорит бес, — оченно вас за угощение благодарим. Уж
когда вы, господин, на теплую фатеру в преисподнюю в особое отделение
попадете, угощу и я вас тогда! Будьте благонадежны.
Удивился штабс-капитан, даже тужурку застебнул.
— А разве… там… для нас особое отделенье есть?
— Как не быть. Ублаготворят вас по самые ушки…
Ну, тут уж хозяин взмолился: расскажи да расскажи, какое там
обзаведение… Само собой, интересно, — душа своя, некупленная. Как ей там,
голубушке, опохмеляться придется.
Однако и бес язык узелком завязал.
— Не скажу, лучше, господин, и не мыльтесь. Присягу через вас не
нарушу… Давно ли у вас арбуз-то на окне стоит?
— Недели две с гаком. Поди, совсем настоялся. Да ты брось про
арбуз-то.
— Зачем бросать, подымать некому… А вот ежели вы, господин, завтра о
полночь печать с арбуза снимете, так и быть, нонче душу из вас в сонном
естестве выну и на часок ее т у д а контрабандой доставлю. Насчет энтого
присяги не принимал. По рукам, что ли?
А сам на арбуз косится, кишка в нем главная, наскрозь видно, так и
играет…
— По рукам, — говорит штабс-капитан. — Погоди, последнюю для храбрости
пропущу…
Минуты не прошло, отвалился Овчинников от бутылки, на пол сполз. Лампа
погасла. Поковырялся бес около поднадзорного своего, в лапе чтой-то зажал —
вроде паутинки голубенькой, — спиртом так от нее и шибануло… Вихрем на
копытце закружился и скрозь пол угрем ушел. Только половицы заскрипели.
* * *
Очухалась штабс-капитанская душа в алкогольном отделении, в самом
пекле, притулилась в угол, во все бестелесные глаза смотрит. В пару да в
дыму ее не видать, народу прорва, словно блох в цыганской кибитке…
Грешник тут один навстречу попался: штопор каленый в него ввинчен был
по самую ручку, из пупка кончик торчал.
— А что здесь, — спрашивает Овчинников, — и военный отдел есть, либо
все вперемешку?
— Ох, есть, — говорит грешник. — Новичок вы, надо полагать. Сейчас
вами займутся…
Испужался Овчинников, руками замахал.
— Да мне не к спеху! Не извольте беспокоиться… А вы сами из каких
будете?
— Акцизный чиновник. На земле в пьяном виде подрался, пробочник в меня
собутыльник и всадил. Вот теперь он во мне наскрозь и пророс, мочи моей
нет… Плюньте на кончик, остудите хочь малость, слюнка у вас еще свежая.
Плюнул Овчинников, зашипел штопор, грешник пот со лба вытер.
— Ох, спасибо! Ежели интересуетесь, пройдите вона туда за русскую
печь, там военных мучат. Дела по горло, черти с копыт сбились, авось вас не
скоро приметят.
— А нижние чины, извините, отдельно или с офицерским составом вместе?
— Ох, не могу знать… Матросы, кажись, есть. А солдаты не очень-то
прикладывались, в казарме не загуляешь… Однако ж, не ручаюсь… Ох, ирод
мой ко мне направляется, мочи моей нет.
Так от него Овчинников и прыснул. Обогнул русскую печь, видит,
бильярды понаставлены, черти заместо шаров головы катают. Эва! Признал. Вон
подполковник Сидоров, капитан Кончаковский… Страсти-то какие! Оба в
запрошлую масленицу в бильярдной скончались, — на пари друг дружку
перепивали…
Дальше — больше. Из водки пруд налит, берега шкаликовые, — голые
моряки руками в лодках гребут, языками до водки дотягиваются… А она,
матушка, от них так и уходит, так и отшатывается… Мука-то какая!
За прудом в беседочке агромадная бутыль стоит, ведер, поди, на сто,
вся как есть спиртом налита… А в спирту знакомые кавалеристы
настаиваются: которые ротмистры, которые чином повыше. Одни совсем готовы —
ручки-ножки макаронами пораспустили, другие еще переворачиваются, пузыри
пускают.
Потупил штабс-капитан глаза, дух перевел. Слышит — музыка гремит…
Черти на армейских разгуляях верхом едут, за плечами, заместо винтовок,
шпринцовки торчат. Шпорами раскаленными в бока грешников бьют, на дыбки
подымают. Многих он тут признал, даром что без мундиров, в одних ремешках
поперек брюха. С левой стороны покойный воинский начальник Мухобоев удила
фызет, пена так мылом на пол и валит. Во второй колонне командир нестроевой
роты, который по весне в бане горчишным спиртом опился, — черт его по ушам
сороковкой бьет, а он задом, как кобыла на параде, так во все стороны и
порскает… В хвост полковой адъютант Востросаблин, — тоже, стало быть,
скапустился. А уж на что пить был горазд: бывало, в холодный самовар
зубровки нальет, черешневый чубук опустит да и сосет, как дите. А теперь
дослужился, — ведьма на нем козлозадая сидит, друшлаком под брюхо
взбадривает, — срам-то какой…
Гремит музыка, — бесы на пригорке в пустые кости свистят, будто в
гвардейские сопелки… Дьявол эскадронный команду подает:
— Слезай! Жеребцам морды открыть! Шпринцовки на руку! Вали!
Враз черти, кажный своему грешнику, в нутро полный шприц водки
вогнали. Только, значит, те проглотили, облизнуться не успели, а черти
назад по команде всю водку и выкачали… Мука-то, мука-то какая!
Бросился Овчинников промеж чертовых ног, чтобы, не дай Бог, нечистым
на глаза не попасться. По темному коридорчику пробежал, пол весь толченым
бутылочным стеклом посыпан, — все подошвы, как есть, ободрал. Видит, в две
шеренги грешники стоят, медную помпу качают. Пот по голым спинам бежит,
черти сбоку похаживают, кого шомполом поперек лопаток огреют, кому копытом
в зад жару поддадут.
Спрашивает штабс-капитан правофлангового:
— Для кого, милый, стараетесь? Куда спирт-то гоните? Тот копоть с лица
бакенбардой вытер, с осторожностью объясняет, пока надсмотрщик рогатый на
другом фланге бушевал:
— Для себя, друг, стараемся. Мы все тут офицеры запаса, которые по
пьяному делу службу побросали. Раз в неделю спирт себе под котлы
накачиваем, — военных чиновников на денатурате, а нас на чистом спирте
кипятят… Кабы знать, за версту бы эту белую головку на земле обходил.
Качай теперь да кипи, только тебе и удовольствия…
Отошел штабс-капитан по стенке. Головка у него вспухла, коленки
подламываются, от винного букета глаза фонарями вздуло. Вот, стало быть,
какая ему позиция предстоит, альбо еще градусом крепче.
За локоть его тут ктой-то перехватил, так он квашней и осел. Ужели
сейчас мучить начнут, законного срока не дождавшись…
Ан глянул вбок, весь просиял, будто своего полка капельмейстера
увидел: бес это его малиновый за руку снизу тянет, подмигивает:
— Ну что ж, все обсмотрел?
— Так точно, — отвечает штабс-капитан, сам руки по швам держит. —
Покорнейше благодарим.
— То-то. Ты, поди, думал — финиками-пряниками тут вас, спиртодуев,
кормить будут… А самого главного, небось, не видал?
Затрясся Овчинников, не знает, об чем речь. И без главного сыт.
— Подполковника интендантского не видал, который живую тварь вином
спаивал?
Посерел Овчинников, будто пеплом ему личность натерли…
— Никак нет… А разве за это особо полагается?
— А вот ты полюбуйся.
Видит штабс-капитан, — сидит на карусели, на горячей терке хлипкий,
припаянный старичок. А в середке, где механику крутят, — скворцы, гуси,
собачки, всякая пьяная живность… Как налегли они на железную ось, да как
стало старичка встряхивать, да качать, да подбрасывать, да вокруг себя в
двойной пропорции вертеть, — хочь и не смотри! Мутит его, корежит, кишки к
горлу подступают, а сблевать, между прочим, не может. Ну, а зверье,
конечно, радо: верещит, лает, гогочет, — передышку на малый миг сделают,
старичку на плешь монопольным сургучом покапают — и еще пуще завертят.
Давится прямо подполковник, до того ему тошно, а облегчиться нельзя.
Закрыл тут штабс-капитан личико руками, на пол мешком опустился. Не
выдержал, значит… Потер ему малиновый бес шершавым хвостом уши, кое-как в
чувствие привел, через руку перекинул и потаенной шахтой наверх, в
Роменский уезд, Полтавской губернии, верхом на сквознячке так и вознесся.
* * *
Сидит штабс-капитан у окна хмурый, как филин, кислое молоко хлебает.
На столик с полынной глянет, — так к кадыку и подкатит…
Полночь пробило. Слышит он, — шуршит за зеркалом, сухой бессмертник
качается, — малиновое мурло на свет выползает.
— Здравствуйте, господин! Молочком закусываете?
— Пшел вон, тухлоглазый. Я сегодня трезвый… Как кокну тебя
подстаканником, — слизи от тебя не останется. Зеркала вот только жалко.
Удивился бес. Голос, действительно, натуральный. Будто и другой кто
разговаривает. Подбородок чисто пробрит. Рубаха свежая… Пуговицы на
тужурке, которые удавленниками висели, все крепкой ниткой подтянуты.
Чудеса…
— А как же, — говорит, — насчет «штабс-капитанской сласти»? Я свое
сполнил, а вы про подстаканник намекаете. Некоторые благородные слово свое
держат…
Встал штабс-капитан. Расписки не давал, ан честь в трубу не сунешь…
С арбуза печати сбил, глину обломал, на стол поставил. Сам отвернулся.
Прыгнул бес на арбуз, верхом сел, да как припадет — и процеживать не
стал.
— Ох, до чего, дяденька, скусно. За-зы-зы… До середки дошел… Пошли
вам черт доброго здоровья.
Ушками шевелит, хвостик то в кольцо завьет, то стрелкой выпрямит…
Хрюкает, ножками сучит, — дорвался Игаашка до сладкой бражки…
Отвалился, обмяк, из малинового кирпичным стал. Повернулся к
штабс-капитану, сам баланс на арбузе еле держит.
— А ты что ж? Вали! Я с твоей сласти добрый стал… Пей в мою голову,
считать не буду. Потому я нынче сам в алкоголиках состою. Клюква-бабашка,
сбирала Парашка, на базар носила, чертенят кормила…
Снял господин Овчинников, слова не сказавши, со стены вишневый чубук,
окно распахнул, подошел сзади к бесу да как дунет в него из чубука, так он,
сквозная плесень, во тьму и вылетел, будто и не гостил.
С той поры и сгинул. Мужички только сказывали, будто у пьяных, которые
из монополии по хатам расползались, стали сороковки из карманов пропадать.
Да в лесу ктой-то мокрым голосом по ночам песни выл, осенний ветер
перекрикивал… Человек не человек, пес не пес, — такой пронзительности
отродясь никто и не
слыхивал.
А штабс-капитан окончательно на молоко перешел. Даже хромого скворца,
который по старой памяти в руку клювом долбил, пьяного хлеба требовал, — от
этого занятия отучил. Спасибо малиновому бесу…
Батюшка мимо проезжал, головой покрутил: на окнах у господина
Овчинникова заместо наливок бумажные анделы на нитках красовались, — случай
в Роменском уезде необнакновенный.
Однако ж, как и допреж того, гости овчинниковский хутор полным
карьером объезжали. Постный чай да кислое молоко… Уж лучше к кадке в
дождь подъехать да небесной жидкости в чистом виде напиться.
