Послал в летнее время фельдфебель трех солдатиков учебную команду белить.
«Захватите, ребята, хлебца да сала. До вечера, поди, не управитесь, так чтобы
в лагерь зря не трепаться, там и заночуете. А к завтрему в обед и вернитесь!»
Ну что ж! Спешить некуда: свистят да белят, да цыгарки крутят. К вечеру,
почитай, всю работу справили, один потолок да сени на утреннюю закуску
остались. Пошабашили они, лампочку засветили. Сенники в уголке разложили, —
прямо как на даче расположились. Начальства тебе никакого, звезда в окне
горит, сало на зубах хрустит, — полное удовольствие.
Подзакусили они, подзаправились. Спать не хочется, — соловей над
гимнастикой со двора так и заливается, прохлада из сеней волной прет. Порылись
они в кисетах-карманах, самое время закурить, — ан табаку ни крошки!..
Вот один солдатик и говорит:
— Что ж, голуби, обмишулились мы, соломки из тюфяка не покуришь… Без
хлеба обойдешься, без табаку — душа горит. Придется нам в город в лавку идти,
час еще не поздний.
Второй ему свой резон выставляет:
— На кой ляд всем троим две версты туды-сюды драть. Мало-ль мы на службе
маршируем?.. Давайте на узелки тянуть, — кому выйдет, тот и смотается.
А третий, рябой, свой план представляет:
— Время терпит. Узелки, братцы, вещь пустая. Давайте-ка лучше сказки
врать. Кто с брехни собьется, на настоящую правду свернет, тому и идти…
На том и порешили.
* * *
Умостились они на сенниках, сапоги сняли, ножки подвернули, первый
солдатик и завел:
— В некотором полку, в некоторой роте служил солдат Пирожков, из себя
бравый, глаз лукавый, румянец — малина со сливками. Служил справно, — все
приемы так и отхватывал, винтовка в руках пташкой, честь отдавал лихо, — аж
ротный кряхтел… Однако ж, был у него стручок: чуть в город его уволят, так
он к бабьей нации и лип, как шмель к патоке. Даже до чрезвычайности!.. Не
перебивайте-ка, братцы, спервоначалу будто и правда обозначается, а сейчас
чистая брехня и пойдет… Встретился Пирожков как-то на гулянке в городской
роще с девицей одной завлекательной, — поведения не то чтобы легкого, не то
чтобы тяжелого, середка на половинке. Сели они на травке, — цветок сбоку к
земле клонится, девушка к цветку, Пирожков к девушке, — подмышку ее зажал, аж
в нутре у нее хрустнуло. Однако ж, не на ангела напал, — вывернулась рыбкой,
да как двинет локтем под жабры, — так Пирожков и ёкнул.
— Что ж, — говорит солдат, — ужели тебя, девушку, в невинном виде и
поцеловать нельзя?
А она, известно, осерчавши, потому что блузка у нее от солдатского усердия
лопнула, сатин по шесть гривен аршин:
— Тогда, — говорит, меня поцелуешь, когда командир полка перед тобой во
фронт станет!
Да с тем юбку в зубки, в кусты и улетела…
Вертается солдат в роту, — дюже его задело… То да се, занятия начались,
дошло до отдания чести, да как во фронт становиться… Новобранцев отдельно
жучат, — кто ногу не доносит, кто к козырьку лапу раскорякой тянет, —
одновременности темпа не достигают. А старослужащие ничего: хлоп-хлоп, один за
другим так и щелкают.
Дошло до Пирожкова, — экая срамота. Лихой солдат, а тут, как гусь, ногу
везет, ладонь в разнобой заносит, дистанции до начальника не соблюдает, хочь
брось. А потом и совсем стал, — ни туда, ни сюда, как свинья поперек обоза.
Взводный рычит, фельдфебель гремит. Ротный на шум из канцелярии вышел: что
такое? Понять ничего не может: был Пирожков, да скапутился. Хочь под ружье его
ставь, хочь шварки из него топи, — ничего не выходит. Прямо, как мутный
барбос…
Фельдфебель тут к ротному подскочил, на ухо докладывает:
— Образцовый солдат был, ваше высокородие… Чистая беда! Придется его,
видно, в комиссию послать, видно, у него мозговая косточка заскочила. Подумал
ротный, в усы подышал:
— Повременить придется. Авось очухается… Ужель такого солдата лишаться?
В город его только нипочем не пущать, а то он, во фронт становясь, начальника
дивизии с ног собьет, всю роту испохабит.
Время бежит. Пирожков ничего, тянется, по всем статьям первый, окромя
того, чтобы во фронт становиться. Как занятия, — его уж насчет этого и
обходили: что ж зря камедь ломать, дурака с ним валять.
Ан тут-то и вышло. Нежданно-негаданно завернул в роту полковой командир.
Ногти солдатские обсмотрел, сборку-разборку винтовки проверил. А потом и
отдание чести. Стал сбоку монумент-монументом, солдатики так один за другим
перед ним и разворачиваются, знай только перстом знак подавай: «проходи
который»… Видит полковник, все прошли, один бравый солдат по-за койкой
столбом стоит.
— А это что за прынц такой? Пятки у него, что ли, стеклянные? А ну-кась,
выходи, яхонт!
Подлетает тут ротный, — так и так, да все насчет солдатской мозговой
косточки и выложил. Как загремит командир полка, аж все голуби с каланчи,
супротив роты, послетали:
— Какая там косточка! Показывать не умеете!.. Растяпа разине на ухо
наступил! Я ему эту косточку в два счета вправлю. Эй, орел, подика-сь сюда!
Стань на мое место! Вот я тебе сам покажу.
Отошел командир полка подальше, да как стал шаг печатать, так по стеклам
гулкий ропот и прошел… Ать-два! На положенной дистанции развернулся перед
Пирожковым, каблук к каблуку, руку к козырьку. Красота!
— Понял? — спрашивает.
— Так точно, ваше высокородие!
— А ну-ка, сделай сам!
Ахнул тут и Пирожков: шаг в шаг, плечики в разворот, хлопнул во фронт
перед командиром, да так отчетисто, чище и в гвардии не сделаешь…
— Ну, вот! — говорит командир. Видали? Показать только надо, как
следовает!..
Удобрился он тут до Пирожкова, как мачеха до пасынка, приказал его для
разминки в город до вечера отпустить. А тому только того и надо. Пришел скорым
шагом в рощу, походил, побродил, разыскал свою кралю…
Дале что ж и говорить… Пришлось ей белый флаг выкинуть, на полную
капитуляцию сдаться, потому условие он честно сполнил, — бабьей их нации сто
батогов в спину! Так-то вот, братцы, — а за табачком-то идти не мне…
* * *
Крякнул второй солдат, начал свое плести:
— Жила у нас на селе бобылка, на носу красная жилка, ноги саблями, руки
граблями, губа на губе, как гриб на грибе. Хатка у нее была на отлете, огород
на болоте, — чем ей, братцы, старенькой, пропитаться?.. Была у нее коровка,
давала — не отказывалась — по ведру в день, куда хошь, туда и день. Носила
бабка по дачам молоко, жила ни узко, ни широко, — пятак да полушка, толокно да
ватрушка.
Пошла как-то коровка в господские луга — на тихие берега, нажралась сырого
клевера по горло, брюхо-то у ей, милые вы мои, и расперло… Завертелась
бабка, — без коровки-то зябко, кликнула кузнеца, черного молодца… Колол он
корову шилом, кормил сырым мылом, лекарь был хоть куда, нашему полковому под
кадриль. Да коровка-то, дура, упрямая была, — взяла да и померла.
Куда тут, братцы, деваться, — чем ей, старенькой, пропитаться? Наложила
она полное решето мышей, надоила с них пять полных ковшей, стала опять
разживаться…
Ан тут, в самые маневры, зашли к ей лихие кавалеры, .господа молодые
офицеры:
— Нет ли у тебя, бабушка, молочка, заморить пехотного червячка? Пока
полевая кухня подойдет, кишка кишку захлестнет…
Поскребла бабка загривок, дала им жбан мышиных сливок. Выпили, поплевали,
в донышко постучали, да и в сарае спать завалились. Только глаза завели,
слышат — мыши в головах заскребли, скулят-пищат, горестно голосят:
— Что ж это за манеры, господа офицеры? Бабка нас дочиста выдоила, молоком
нашим вас напоила, а мышата наши голодом сидят, гнилую полову лущат…
Благородиями называетесь, а поступаете неблагородно.
Приклонил тут старший офицер ухо к земле, поймал старшую мышь в золе,
посадил на ладонь да и спрашивает:
— Что ж нам, пискуха, делать? Платили за коровье, выпили на здоровье, ан
вышло — мышье. Мы тому не повинны…
Старшая мышь и говорит:
— А вы, ваши высокородья, пожалейте наше отродье. Деньги-то у вас военные
— пролетные, люди вы молодые — беззаботные. Соберите в фуражку по рублю с
головки, старушке на коровку…
Ну-к что ж… Офицеры — народ веселый, завернули полы, набросали в фуражку
с полсотни бумажек, старушке поднесли да и прочь пошли.
С той поры, братцы, мышей в деревне развелось, хочь брось… Кто всех
сочтет, тот за табачком и пойдет.
* * *
Третий, рябой, принахмурился, соломинку из тюфяка перекусил, начал:
— Не с чего, так с бубен… Прикатил, стало быть, дагестанский прынц в наш
полк для парадного знакомства. Повезли его в тую ж минуту в офицерское
собрание господ офицеров представлять. Глянул кругом полковой командир, брови
нахохлил, полкового адъютанта потаенным басом спрашивает:
— С какой-такой стати все младшие офицеры тут, а ротных командиров будто
пьяный бык языком слизал?
Полковой адъютант с ножки на ножку переступил и вполголоса рапортует:
— Все, господин полковник, по неотложным делам отлучившись. Первой роты
командир под винтовкой стоит, — тетка его за разбитый графин поставила, второй
роты — бабушку свою в Москву рожать повез; третьей роты — змея на крыше по
случаю ясной погоды пускает; четвертой роты — криком кричит, голосом голосит,
зубки у него прорезываются; пятой роты — на индюшечьих яйцах сидит, потому как
индюшка у него околевши; шестой роты — отца дьякона колоть чучело учит;
седьмой роты — грудное дитё кормит, потому супруга его по случаю запоя
забастовала…
— Стой! — закричали земляки. — Вот и проштрафовался…
— Как так проштрафовался?
— А разве ж ты, моржовая твоя голова, не знаешь, что завсегда, как седьмой
роты командирова супруга в запой войдет, — их высокородие свое дитя самолично
из рожка кормит?.. Дуй скорей за махоркой, а то из-за брехни твоей и так
припоздали!.
