Как на озёрном хуторе
с Крещенья ждут меня —
стреножены, запутаны
ноги у коня…
Там вызорили яро
в киноварь дугу
и пращурный, угарный
бубенчик берегут…
Встречали неустанно
под снежный синий порск,
а я от полустанка
за сотню лет и верст…
Встречали, да не встретили,
гадали — почему?
…Полночный полоз метил
обратную кайму…
И пел полночный полоз
сосновой стороной,
как в тот же вечер голос —
далекий голос мой:
«Ты девять раз еще — назад
вернешься, не взглянув
сквозь финские мои глаза
в иную глубину…
Вернись, забыть готовый,
и путы перережь,
пусть конские подковы
дичают в пустыре…
И киноварь не порти зря,
и в омут выкинь бубенец —
на омутах, на пустырях
моя судьба и мой конец…»
Когда, раздвигая языческий лес,
охотница выйдет на воздух открытый,
и тени сбегают, как влага с небес,
и время шуршит под подошвой разутой,
спроси, как душа ее в своре неслась,
как кровью влюбленной земля напилась.
Светлее, чем камень со дна родника,
поднимет глаза уберегшейся лани
и запах черемухи и ивняка
раскроется в ясной ладони румяной:
Я помнить не помню и знать не могу,
кто смерть с обладаньем связал на бегу.
Пускай времена нагоняют тебя
и ревность кипит, как охотничья свора,
затем, что, копье для броска отведя,
ты с жертвой таким обменяешься взором,
что кровь ее смоешь, с водою шутя,
как будто умоешь чужое дитя.
