Квартира, в которой жил Прохор Семенович, была большая, и поэтому, когда он являлся на кухню, там уже был кто-нибудь из хозяек. Увидев Прохора Семеновича, они обычно затевали с ним разговор.
— А, Прохор Семенович! С добрым утречком! — начинала соседка, которую звали Софья Михайловна. — Что-то вы сегодня раненько поднялись?
— Должно быть, бессонница, — подхватывала другая соседка, по имени Людмила Дмитриевна.
— Бессонница, Людмила Дмитриевна, бессонница, — с грустным вздохом соглашался Прохор Семенович. — Всю ночь ни на минуту не сомкнул глаз, представьте себе. Все из-за ревматизма, будь он неладен!
— Ну, конечно, конечно, от ревматизма, — сочувственно кивала головой Софья Михайловна. — Да, может, вы просто выспались за день. Вчера вас к телефону просили, так я насилу к вам достучалась в дверь.
— Это точно, вчера я задремал днем, да все потому, что опять-таки ночью не спал. Сначала ревматизм, а потом опять эта музыка — будь она неладна! — совсем не дала заснуть. Надо будет управдому сказать.
— Что же вы ему скажете? — махнула рукой Софья Михайловна. — Если бы девочка шалила, нарочно шум поднимала, то, конечно, другой разговор, но она ведь учится. Разве может управдом запретить учиться?
— Запрещать и не нужно, но зачем же играть спозаранку, когда спят люди! — проворчал Прохор Семенович. — Да ладно уж! Все равно, видать, ничего не поделаешь!
— Почему ничего не поделаешь? Можете обменять жилплощадь, — сказала Софья Михайловна.
— Как же так обменять? Это просто сказать, Софья Михайловна. Я уж тут и к соседям привык.
— И к новым привыкнете.
— Так-то так, — покачал головой Прохор Семенович и ничего не сказал больше.
Сначала он и думать не хотел об обмене жилплощади, но все-таки иногда вспоминал о том, что ему сказали соседки. И вот в один прекрасный день Прохор Семенович исчез из своей комнаты, а вместо него появился новый жилец Геннадий Варсонофьевич по фамилии Моржов, с которым Прохор Семенович обменялся жилплощадью.
Этот Геннадий Варсонофьевич Моржов был такой же одинокий человек, как и Прохор Семенович, только гораздо выше ростом и гораздо толще его. Он был крепенький, краснощекенький и очень здоровый на вид. У него были светлые рыжеватые усики и толстый, тугой, увесистый нос с красноватым отливом. Его небольшие, неопределенного цвета глазки глядели на всех добродушно и даже приветливо. Голос у него был бас, и говорил он так громко, что издали казалось, будто трубит самая большая труба в самом большом оркестре. Смеялся он тоже громко, отрывисто: „Хах-ха!“ — так что все от неожиданности вздрагивали, а чихал он и кашлял с такой страшной силой, что в доме перегорали электрические пробки, во всех комнатах гасли лампочки, а в окнах звенели стекла, и притом он курил крепкие папироски.
В отличие от Прохора Семеновича Геннадий Варсонофьевич любил слушать радио и, как только расставил в своей комнате мебель, сейчас же включил радиорепродуктор и пошел на кухню знакомиться с соседями.
— Я такой человек, — говорил он им, — я терпеть не могу тишины и больше всего на свете люблю слушать радио. Как только я приезжаю куда-нибудь, например на курорт или в дом отдыха, я сейчас же отыскиваю, где включается радио и включаю его так, чтоб всем было слышно. Если кто-нибудь выключит, я тут же включаю снова. Его опять выключат, а я обратно включу. В конце концов всем надоест выключать, и радио работает без передышки весь день, с утра и до вечера. А мне только это и надо. Да и остальным хорошо: не так скучно, не правда ли? Хах-ха!
И он засмеялся так громко, что все вздрогнули, а одна хозяйка даже выронила из рук кастрюлю, которую собиралась поставить в этот момент на плиту.
На другой день Геннадий Варсонофьевич Моржов проснулся ни свет ни заря и тут же включил радиорепродуктор на полную мощность. Сила звука была так велика, что музыка проникла не только в соседние комнаты, но и в прихожую, и в коридор, и в ванную, и на кухню. Поэтому, пока Моржов курил свои папироски в прихожей, умывался и чистил зубы в ванной, жарил себе на кухне яичницу, он все время слушал радио и был очень доволен.
Однако остальным жильцам это не очень понравилось, потому что некоторым хотелось еще поспать, а какой уж тут может быть сон, если такие звуки! Один жилец Виталий Сергеевич Холодецкий, который работал на заводе инженером-конструктором, даже высунулся в коридор и, увидев Моржова, сказал:
— Что это вы, соседушка, затеяли слушать радио спозаранку? Люди ведь спят еще.
— Ничего, — хладнокровно ответил Моржов, — будем вставать уже.
— Да я, может быть, не хочу так рано вставать. Вы бы хоть дверь в свою комнату закрыли!
— А мне, может быть, удобнее, когда дверь открыта.
— А мне, может быть, было бы удобнее взять вашу сковородку да поставить вам на голову, — рассердился Холодецкий.
— А вот это было бы мне уже не удобно, — сухо сказал Геннадий Варсонофьевич и скрылся у себя в комнате вместе со сковородкой, на которой шипела яичница.
Виталий Сергеевич постоял в коридоре, но, убедившись, что Геннадий Варсонофьевич не думает выключать радио, пожал плечами и лег обратно в постель. Конечно, в тот день ему уже больше не удалось поспать.
Вскоре соседи заметили, что этот осел, то есть, не этот осел, прошу прощения, а этот человек, вел себя очень странно. Он никогда ничего не читал: ни газет, ни журналов, ни книг, не ходил ни в кино, ни в театр, ни в музеи, ни в картинные галереи, а только и делал, что слушал радио. Причем по радио он слушал всё: и последние известия, и урок гимнастики, хотя сам гимнастикой не занимался, и детскую передачу, и передачу для женщин. Как оказалось впоследствии, Геннадий Варсонофьевич даже на ночь не выключал репродуктор, и как только утром радиостанция начинала работать, по всему дому неслись громкие звуки, которые поднимали жильцов с постелей.
— Вы бы хоть на минутку давали отдохнуть своему репродуктору, — говорила Геннадию Варсонофьевичу Людмила Дмитриевна.
— А пусть себе, — добродушно отвечал Геннадий Варсонофьевич. — Кому он мешает? Пусть поговорит, а мы послушаем.
— Так нельзя ли хоть чуточку тише? — спросили жильцы.
— Отчего же нельзя! Тише можно, — соглашался Геннадий Варсонофьевич.
Он и на самом деле поворачивал регулятор громкости, чтоб было потише, но через минуту громкоговоритель снова работал на полную мощность. Жильцы были в отчаянии и только разводили руками, не зная, что предпринять, а Виталий Сергеевич выходил из себя и говорил:
— Честное слово, мне невмоготу больше! Я взялся рассчитать дома для завода одну конструкцию и никак не могу сосредоточиться из-за этого репродуктора. Вот увидите, я пойду к управдому жаловаться.
Однажды, когда его терпение окончательно лопнуло, он действительно помчался в домоуправление. Там как раз в это время уже был один из жильцов. Он хотел приобрести в магазине в рассрочку мебель и пришел к секретарше за справкой.
Увидев управдома, который сидел за столом у окна и щелкал костяшками счетов, Виталий Сергеевич спросил:
— Товарищ управдом, скажите, пожалуйста, можно шуметь у себя в комнате на всю квартиру и мешать людям спать с шести часов утра?
— Зачем же это вам вдруг понадобилось шуметь на всю квартиру, да еще с шести утра? — удивился управдом.
— Вы лучше подождите немного, — пошутил жилец, который пришел за справкой. — Вот построят при коммунизме для всех дома со стенами пятиметровой толщины, тогда и шумите себе на здоровье.
— Научиться внимательно относиться друг к другу гораздо легче, чем делать пятиметровые стены, — откликнулась секретарша. — Я думаю, что при коммунизме все будут сознательными, никто не станет шуметь, и ваши пятиметровые стены никому не понадобятся. А вы, гражданин, постеснялись бы шуметь, — обратилась она к Виталию Сергеевичу.
— Да разве же это я шумлю? — удивился Виталий Сергеевич.
— Кто же у вас шумит в таком случае? — спросил управдом.
— Шумит наш новый жилец Геннадий Варсонофьевич, Моржов по фамилии.
— Как же он там шумит, этот ваш Моржов?
— Радио включает в неположенные часы. Прямо никакого спасения нет!
— А вы говорили ему, что так делать нельзя?
— Говорили, да он ничего слушать не хочет. Говорит: мне так удобнее!
— Удобнее! — с горькой усмешкой сказал управдом. — Сегодня ему удобнее шуметь на всю квартиру, не считаясь с людьми, а завтра станет удобнее взять чужую вещь или обокрасть ювелирный магазин. С этого „удобнее“ все зло и начинается. Вы не смейтесь, — сказал он, заметив на лице секретарши улыбку.
— Я не смеюсь, — ответила секретарша. — Я как раз уверена, что все нехорошее начинается с неуважения к людям, от невнимания к ним, от недостатка чуткости.
— Ну хорошо, — сказал управдом, обращаясь к Виталию Сергеевичу. — Я зайду к этому вашему Моржову, поговорю с ним.
В тот же вечер он на самом деле зашел к Моржову. Поздоровавшись с хозяином и покосившись на стоявший в углу комнаты на небольшом столике репродуктор, из которого вырывались бодрые звуки марша, управдом стащил с головы шапку и приветливо сказал:
— Ну как устроились, Геннадий Варсонофьевич? Поздравляю вас с новосельем.
— Спасибо, устроился хорошо, — пробасил Моржов, улыбаясь во весь рот и разглаживая рукой усы, отчего его глаза приняли какое-то хитроватое выражение.
— Что ж, я вижу, что хорошо, — ответил управдом, оглядываясь по сторонам.
— Что вы сказали? — спросил, не расслышав, Моржов.
— Вижу, что хорошо! — закричал управдом, стараясь заглушить радио.
— А, — понимающе протянул Моржов и прокричал в ответ: — Садитесь, будьте как дома.
Управдом присел на диван, положил на колени портфель и шапку и, снова покосившись на репродуктор, спросил:
— Что это, Геннадий Варсонофьевич, радио у вас всегда так громко играет?
— Что? — опять не расслышал Моржов.
— Радио, говорю, всегда так громко играет? — закричал управдом изо всех сил.
— Всегда, — закричал Моржов, — то есть нет, нет, не всегда, — замахал он руками. — Иногда только.
— Так нельзя ли хоть выключить на минутку?
— Что? — Моржов приложил к уху руку, чтоб лучше слышать.
— Вы-клю-чить на ми-нут-ку! — закричал управдом прямо ему в ухо.
— Ах, выключить! — улыбнулся Геннадий Варсонофьевич. — Зачем же его выключать? — Можно сделать потише.
Он отрегулировал громкоговоритель, и музыка стала тише.
— Ну вот, — облегченно вздохнул управдом, — а то ведь даже себя не слышишь!
— Как вы сказали? Себя не слышишь? Хах-ха-а!
Моржов захохотал так громко, что в соседней комнате заплакал от испуга ребенок, а управдом от неожиданности вздрогнул и даже забыл на минуту, зачем пришел. Постепенно он, однако, опомнился и сказал:
— Мне тут, голубчик, соседи жаловались, что вы включаете радио в неположенные часы.
— А разве нельзя?
— Почему же нельзя, голубчик? Можно! Но зачем же так громко?
— Так я же не громко.
— Где же не громко! Вот я к вам из домоуправления шел, так, поверите ли, на улице слышно.
— Что вы говорите? — удивился Моржов. — На улице слышно? А-хах-ха!
Он схватился руками за живот и захохотал так, что управдом от испуга оторопел и уронил на пол портфель и шапку.
— Ну, не буду, дорогой, больше не буду, — сказал Геннадий Варсонофьевич, бросаясь поднимать с пола портфель и шапку. — Буду теперь играть потихонечку.
Он сунул в руки ошалевшему управдому портфель, нахлобучил ему на голову шапку и выпроводил его из комнаты.
— Теперь все хорошо будет, — сказал он, открывая перед управдомом входную дверь и слегка подталкивая его в спину. — Так вы говорите, на улице слышно? А-хах-ха-ха-а!
Моржов заржал с такой силой, что у бедного управдома потемнело в глазах, и он стал спускаться по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке и хватаясь руками за стены.
Как только управдом ушел, Моржов снова повернул регулятор громкости, и музыка опять загремела в полную силу.
На другой день Виталий Сергеевич опять было побежал жаловаться управдому, но тот сказал:
— Делайте, что хотите, но я больше не пойду разговаривать с этим вашим Моржом. Уж очень нехорошо он смеется. У меня до сих пор мурашки по спине ходят, как только я вспомню этот его дьявольский смех. Видать, этого Моржова не учили в детстве родители, что нужно уважительно относиться к людям, а теперь его перевоспитать трудно.
Вот когда пожалели соседки, что посоветовали бывшему жильцу Прохору Семеновичу обменять свою комнату. Если бы у них остался жить этот безобидный больной старичок, они бы и горя не знали. Убедившись, что теперь уже все равно ничего поделать нельзя, они кончили тем, что поссорились с Геннадием Варсонофьевичем и перестали с ним разговаривать.
Однако на этом деле пострадали не только соседи, но и наш воробей, который на чердаке жил. Услышав впервые звуки громкоговорителя, Золотой Петушок даже не огорчился.
— Ну и что ж тут такого? — сказал рассудительно он. — Все равно Наденька начинает играть спозаранку, а немного больше музыки или меньше, какая разница!
Он не учел в первый момент, что Наденька иногда болела и нет-нет да и давала отдых его бедным, многострадальным ушам. Геннадий же Варсонофьевич Моржов был, как уже сказано, мужчина богатырского телосложения и никогда ничем не болел, разве что кашлем. Как только Золотой Петушок убедился, что перерывов в утренней работе радиорепродуктора не предвидится, он принялся страшно возмущаться и хотел даже заявление в домоуправление написать, да так и не собрался, потому что вскорости заболел.
Да, да, заболел! И болезнь к нему привязалась какая-то странная, такая, что даже не поймешь, что за болезнь: не то кашлять хочется, не то чихать, грудь как-то теснит и ничего делать не хочется: не хочется спать, не хочется есть, ни о чем думать не хочется, летать тоже не хочется, потому что крылышками махать лень. Со временем он даже отвык разыскивать для себя еду, а только смотрел, куда остальные воробьи летят, туда и он. Так только и не погиб с голоду.
Весной, когда засияло на небе солнышко, Золотой Петушок было встрепенулся и приободрился. Какое-то радостное чувство, которого он давно уже не испытывал, заиграло в его груди, и он подумал, что жить все-таки хорошо несмотря ни на что. Он вспомнил, что пора уже строить гнездышко, чтобы вывести маленьких птенчиков, как обычно делали все воробьи весной. Вся болезнь как бы соскочила с него, и он почувствовал себя по-прежнему бодрым, здоровым, сильным.
Облюбовав для своего гнезда уютное местечко в застрехе, Золотой Петушок с радостной песней полетел за строительным материалом, то есть за различными прутиками, соломинками, перышками, пушинками, из которых воробьи любят сооружать свои гнезда. И сразу ему посчастливилось. Где-то среди двора он подхватил большой комок мягкой, пушистой, белой, как весеннее облачко, ваты и, взвившись кверху, потащил ее к своему гнезду. Однако коварный весенний ветер выхватил вату прямо из его клюва. Не успел Золотой Петушок сообразить, что, собственно говоря, произошло, как из-под карниза дома выпорхнул другой воробей, подхватил на лету комок ваты и улетел с ним.
Золотой Петушок был так расстроен своей неудачей, что не полетел за новым строительным материалом, а спрятался у себя в застрехе и от огорчения даже на белый свет не хотел смотреть. Досада душила его с такой страшной силой, что стало трудно дышать.
„Это что же творится такое? — думал Золотой Петушок. — Уже прямо изо рта строительный материал выхватывают! Где же справедливость на свете?“
В этот день он уже не вылезал из-под крыши, не ел ничего, не пил и почувствовал такую слабость, что глазки его сами собой закрывались, а головка свешивалась набок. Бедный воробей даже не подозревал, что уже давно тяжело болеет, и если бы не прослушал случайно в тот же вечер по радио лекцию одного ученого профессора, то так бы, наверно, и не выздоровел никогда.
Эта лекция, как ни странно на первый взгляд, была о значении гимнастики или простого физического труда для человеческого здоровья. Профессор рассказывал, какое огромное значение для нашего организма имеют нормальный сон, правильное питание и занятие физическим трудом или хотя бы гимнастикой. Мы часто не обращаем внимания, говорил профессор, на потерю аппетита, бессонницу, недомогание, скверное настроение, забывая, что все это — признаки заболевания нервной системы, которая управляет всем нашим телом и поэтому имеет огромное значение для здоровья каждого из нас. Для лечения нервной системы необходимо наладить нормальный сон, который дает отдых нервной системе, и восстановить аппетит, а для налаживания сна и аппетита лучшее средство — заниматься гимнастикой, сказал профессор и объяснил, как нужно делать простейшие гимнастические упражнения.
Прослушав лекцию, Золотой Петушок понял, что его недомогание — не просто дурь или какая-нибудь блажь, а серьезное заболевание, с которым надо бороться.
В этот вечер Золотой Петушок заснул по привычке поздно, а на другой день его, как обычно, разбудили звуки радио. Прослушав последние известия и ничего не поняв, так как теперь уже ни о чем, кроме своей болезни, не мог и думать, Золотой Петушок вдруг услышал, как чей-то громкий голос сказал:
— А теперь начинаем урок гимнастики по радио. Приготовьтесь к ходьбе. Сделайте глубокий вдох. И… раз, два, три, четыре!..
Загремела музыка. И вот тут-то Золотому Петушку пришла в голову счастливая мысль.
— Э! — сказал он сам себе. — Да ведь это как раз то, что мне нужно! Займусь-ка и я гимнастикой.
Вспомнив, о чем говорил вчерашний профессор, Золотой Петушок принялся делать простейшие гимнастические упражнения, то есть сначала приподнимался на цыпочках и поднимал крылья кверху, одновременно делая глубокий вдох, после чего опускался на пятки, складывая крылышки на спине и делая выдох. Повторив это упражнение раз пять или шесть, он немножечко отдохнул и перешел к наклонам корпуса, то есть наклонял туловище вперед, опускал клюв к самому полу, расставляя при этом крылышки в стороны и делая выдох, после чего выпрямлялся в исходное положение и делал вдох. Это упражнение он тоже проделал раз пять-шесть и перешел к подскокам и приседаниям, а именно: сначала он приседал, опустив крылышки вниз, потом подскакивал на одной левой ноге, а правую выбрасывал вперед, после чего опять приседал и снова подскакивал, но уже на правой ноге, а левую выбрасывал вперед или в сторону, так что со стороны казалось, будто воробей пляшет вприсядку.
