Обозвал тишину глухоманью,
Надругался над белым «молчи»,
У креста простодушною данью
Не поставил сладимой свечи.
В хвойный ладан дохнул папиросой
И плевком незабудку обжег.
Зарябило слезинками плёсо,
Сединою заиндевел мох.
Светлый отрок — лесное молчанье,
Помолясь на заплаканный крест,
Закатилось в глухое скитанье
До святых, незапятнанных мест.
Заломила черемуха руки,
К норке путает след горностай…
Сын железа и каменной скуки
Попирает берестяный рай.
В Москву — Московский был у нас вокзал,
а с Витебского можно было в Витебск.
Но я — я о Варшаве тосковал,
я именно ее хотел увидеть.
С Варшавского ходили поезда
до Гатчины, до Луги и до Пскова.
А до Варшавы не было тогда
пути на этом свете никакого.
Пустое место, мистика, мечта,
Варшава больше не существовала…
Но был вокзал, глядел из-за моста,
с той стороны Обводного канала,
но был вокзал и путь куда-то вел,
гудя, напоминая, беспокоя…
Да, был вокзал, но что-то было в нем
особенное, что-то не такое:
вокзал — вдовел, торчал, как черный пень,
его Варшаву на корню спалили.
И польских песенок никто у нас не пел:
тот пепел не был легок на помине.
Я ездил в Лугу, в Гатчину, во Псков,
я доезжал до Вильнюса и Минска…
Последний раз — огни твоих мостов.
Прощай! Взгляни, Варшава, на восток!
Воскресшая… живущая… так близко…
