Хотел я не любить: что ж делаю? люблю!
Любя терзаюся, крушу себя, гублю…
Но пользы нет в слезах; слезами я не смою
Того, что злой судьбе железною рукою
Угодно было начертать:
«Кокеткам торговать сердцами,
Мужьям ходить с рогами,
А Плаксе (то есть мне) бранить любовь словами,
Но сердцем обожать — ввек, ввек!»
Увы! слаб бедный человек!
На себя не совсем полагаюсь,
потому что себя я пугаюсь,
если, даже ключом не звеня,
кто-то чуждый влетает в меня.
Он,
владелец отмычек послушных,
постепенно становится мной,
как хозяином ставший послушник,
как врача залечивший больной.
Он — другой,
в меня ввинченный разум.
Он —
заряженное ружьё
с пулей — мне.
Он моим же глазом
мне подмигивает
нехорошо.
Почему,
заразившись бедламом,
то пророчествуя,
то мельтеша,
то становится храмом,
то срамом
человеческая душа?
Почему
на лице ангелочка
из укромного уголочка,
как с гадюкой скрещённый зайчик,
вдруг
высовывается
негодяйчик?
Почему
сквозь уста мадонны,
где и трещинки даже —
медовы,
вдруг
раздвоенный,
розоватенький
вылезает
язык змееватенький?
Почему в нас такое любое?
Стала самоборьба ремеслом,
ибо каждый из нас —
поле боя,
после боя добра со злом.
И когда вся душа прохудявая,
в ней для ангела — не жильё,
и мохнатая лапища дьявола
лезет в чёрные дыры её.
Если всё так раздвоено горестно,
где же ангельская рука?
Почему не пошлёшь ты,
о, господи,
к нам,
сюда,
своего двойника?
Зная нас,
ты печёшься о нём,
ибо снова его мы распнём.
