Вечер за днём беспокойным.
Город, как уголь, зардел,
Веет прерывистым, знойным,
Рдяным дыханием тел.
Плавны, как пение хора,
Прочь от земли и огней
Высятся дуги собора
К светлым пространствам ночей.
В тверди сияюще-синей,
В звёздной алмазной пыли,
Нити стремительных линий
Серые сети сплели.
В горний простор без усилья
Взвились громады камней…
Птичьи упругие крылья —
Крылья у старых церквей!
Только я сказать хотела:
– Приезжай, навести меня! –
а зима кончается.
Иероглифами кустов и деревьев
с нажимом и без нажима
пишут и пишут.
Ах, по влажной бумаге
невидимой кистью,
по воздуху мягкому, рисовому
писать одно удовольствие –
руку не остановишь.
Воздушная книга, как Хлебников , пишет:
какие-то корнесловия,
колодцы происшествий,
золотые мониста наставшего.
Впрочем, приедешь – увидишь.
Из чулана зимы,
из каморки ночи
солнце выходит –
странно, как оно там умещалось?
Делать нечего, вот теперь и греет.
Нужно ему осветить
что-нибудь важное,
что-нибудь милое…
Приезжай, не откладывай.
Сколько бы человеку
ни светили, ни писали, ни летали,
сколько бы ручьи ни рисовали
горы и впадины
нашей равнины,
сколько бы птицы ни говорили,
как небо окружает землю
тысячерукой лазурью,
лазурью, нежной попрошайкой –
а грустно думать, что никто не приедет.
Разве ты знаешь, когда будет поздно?
Как снег сойдет, так и нас
хватишься –
а нигде не видно.
