Укрывшийся шинелью длинной,
На девятнадцатом году
Я задыхался от жасмина
В глухом разросшемся саду.
Навис над нами пышной тучей
И небо звездное затмил
Ошеломляюще-пахучий,
Забытый армией жасмин.
Несовместимыми казались
Фигуры темные солдат
И эта лопнувшая завязь,
Собой заполнившая сад.
И на заросшем белом склоне,
В обозе, где-то невдали,
Тонули средь жасмина кони,
Чихая, гривами трясли.
Земли разбуженная сила
В который раз цвела опять,
Но только некому нам было
В ту ночь жасмину наломать.
Над полусонным нашим строем
Потом кружились лепестки,
Они ложились ровным слоем
В стволы орудий, в котелки.
Плыл надо мной жасмина ворох,
И я жасмином весь пропах.
Он был сильней, чем дымный порох,
Чем пот солдатский и табак…
Не ты ли в дом его меня с собой свела!
Смотри, теперь я в нем, как в собственном, смела:
Кричу, шумлю, повелеваю;
То лучшую себе светлицу избираю
И, в ней живя, смеюся иль тружусь;
То, свой пременный теша вкус,
В другой себя хозяйкой назначаю;
То слова не хочу промолвить я ни с кем
Сижу задумчива, мрачна, грустлива;
То делаюся вдруг безмерно говорлива, —
И добрый мой Пармен доволен всем!
С супругою его умильной, благонравной,
Как с кровною живя сестрой,
Я их смиренный дом, земному раю равный,
На пышный не сменю дворец златой!
Пою любовь к добру счастливого Пармена,
Да веют надо мной во век ее знамена!
