Ночь была темная. Вдали шлепались случайные мины, и именно потому, что разрывы были редки и неожиданны, Сабуров несколько раз вздрогнул. Добравшись до своего батальона, он встретил бойца, который узнал его.
— Здравствуйте, товарищ капитан.
— Здравствуйте,- сказал Сабуров.- Проводите меня на командный пункт. Где он теперь, знаете?
— А где был, там и есть,- ответил боец.
Когда Сабуров подошел к блиндажу и увидел в окопе знакомую фигуру Пети, ему показалось, что он пришел домой.
— Товарищ капитан! — обрадовался Петя.- А мы-то уж вас ждали…
— Вы бы меньше ждали, да лучше воевали,- сказал Сабуров, стараясь скрыть свою растроганность.- Дом отдали.
— Это верно,- согласился Петя.- Очень уж навалились, а то бы не отдали. Сил не было. Сорок человек генерал от нас забрал.
— Не только у вас забирали.
— Так и других потеснили,- обиженно сказал Петя.- Не было человеческой возможности… А уж комиссар и Масленников вас ждали, ждали.
— Где они?
— Товарищ Ванин здесь.
— А Масленников?
— А Масленников, как темнеть стало, пошел в дом. Туда теперь днем не пройдешь.
— А до немцев отсюда сколько теперь?
— Слева далеко, как были, а с этой стороны,- Петя кивнул направо,шестидесяти метров не будет. Все слышно.
— Много народу потеряли? — спросил Сабуров.
— Одиннадцать убитых, тридцать два раненых. И Марью Ивановну убило.
— А дети?
— И детей. Всех вместе. Прямо в их подвал бомба. Одна воронка — и кругом ничего.
— Когда это?
— Вчера.
Сабуров вспомнил, как эта женщина давно, теперь казалось, целую вечность назад, сказала ему равнодушным голосом: «А если бомба, так пусть один конец всем, вместе с детьми».
И вот ее пророчество исполнилось.
— Да, много ты мне всего наговорил,- сказал Сабуров.- Лучше бы меньше,- и, подняв плащ-палатку, вошел в блиндаж.
Ванин дремал за столом. Он писал политдонесение и так и заснул, уронив голову на бумагу и разбросав по столу руки. «Отрицательных случаев морально-политического поведения нет» — была последняя фраза, которую успел дописать Ванин, засыпая.
— Ванин,- позвал Сабуров, постояв над ним.- Ванин!
Тот вскочил.
— Ванин,- повторил Сабуров,- это я.
Ванин долго тряс ему руку, глядя на него, как на выходца с того света.
— А мы уже за тебя тревожились,- сказал он.
— У вас тут, кажется, некогда было тревожиться.
— Представь себе, нашли время. Черт тебя знает, что-то такое в тебе есть, что скучно без тебя. Будто из комнаты печку вынесли.
— Спасибо за сравнение,- улыбнулся Сабуров.
— Между прочим, дело к холодам, так что напрасно обижаешься: печка теперь самая необходимая техника, чтоб согревать живую силу.
— Тем более, когда эта техника топится.
Сабуров сел на койку, стащил сапоги и портянки и протянул ноги к огню.
— Хорошо,- сказал он.- Очень хорошо. Нажаловался на меня генералу?
Ванин рассмеялся:
— Нажаловался. Я же комиссар. Увидел, что у тебя душа не на месте, и нажаловался.
— У всех душа не на месте,- сказал Сабуров,- и раньше, чем война не кончится, она на место не встанет… Что Масленников, вперед ушел?
— Да.
— К утру вернется?
— Должен. Если к утру не вернется, значит, до следующего вечера. Туда и оттуда днем не пройдешь.
— Кто ж там остался в доме?
— Человек пятнадцать. И Конюков за коменданта. Потапов-то убит.
— Ну?
— Убит. Конюкова я в критическую минуту своей властью командиром роты назначил. Больше некого было. Когда нас вышибли, он с тем, что от роты осталось, засел в доме.
— Неужели пятнадцать человек всего во второй роте?
— Нет,- сказал Ванин,- еще человек десять здесь есть. Они с двух сторон отошли, а он в доме остался. Если точно-двадцать шесть человек во второй роте.
— А в остальных?
— В остальных немножко больше. На, смотри.
На листочке бумаги было расписано наличие людей по всем ротам.
— Да, много потеряли. А где передний край теперь проходит?
— Вот, пожалуйста.- Ванин вынул план.
На плане было нанесено расположение батальона. Батальон уже не выдавался уступом вперед, как это было раньше, а после потери Г-образного дома стоял на одной линии с остальными батальонами, вдоль правой стороны разрушенной улицы, и только один дом, номер 7, обведенный на плане пунктиром, языком выходил вперед.
— В сущности, дом в окружении,- сказал Ванин.- Немцы днем не пускают. Ползаем ночью.
— Когда всю улицу обратно придется брать, будет хороший опорный пункт для продвижения,- сказал Сабуров.- Надо его удержать.
— Когда обратно брать будем…- протянул Ванин.- Боюсь, далеко еще до этого. Дай бог удержаться там, где сидим.
— Конечно,- согласился Сабуров,- я об этом и говорю, что дай бог удержаться. А удержимся, так и обратно возьмем.
— Ты что-то веселый вернулся,- сказал Ванин.
— Да, веселый,- сказал Сабуров.- Это ничего, что один дом отдали. То есть плохо, конечно, но ничего. А что удержались сегодня на берегу и не пустили их к Волге, это самое главное. И дальше не пустим.
— Убежден? — спросил Ванин.
— Убежден,- ответил Сабуров.
— А почему убежден?
— Как тебе сказать? Могу привести некоторые логические доводы, но не в них дело. Верю в это. Такое сегодня выдержали, чего раньше не выдержали бы. Сломалось у них что-то. Знаешь, как игрушка заводная. Заводили, заводили, а потом — крак — и больше не заводится.
— Рад слышать это от тебя. А мы тут с этим домом так огорчились, что ни вчера, ни сегодня никаких чувств у нас, кроме горькой досады, не было.
Ванин поднялся и, прихрамывая, прошелся по блиндажу.
— Ты что хромаешь?
— Ранен. Ничего, до свадьбы заживет — до моей, конечно, а твоя, говорят, не за горами.
— Кто говорит?
— Проценко. Как Масленников вернется, мальчишник устроим. Без мальчишника все равно не дадим тебе жениться.
— Не возражаю, только у Пети с запасами, наверное, слабовато. А, Петя?
— Как-нибудь уж постараюсь, товарищ капитан,- сказал Петя и, открыв флягу, налил водки в кружки, стоявшие перед Ваниным и Сабуровым.
Но не успели они поднести кружки к губам, как плащ-палатка поднялась, и Масленников, веселый, шумный, растрепанный Масленников, появился на пороге блиндажа.
— Подождите,- поднял он руку.- Что вы делаете? Без меня?
Бросившись к Сабурову, Масленников схватил его, приподнял с места, обнял, расцеловал, отодвинул от себя, посмотрел, опять придвинул к себе и снова расцеловал,- все в одну минуту. Потом плюхнулся на третью, стоявшую у стола табуретку и басом крикнул:
— Петя, водки мне!
Петя налил ему водки.
— За Сабурова,- произнес Масленников.- Чтобы он скорее стал генералом.
Но Ванин, подняв кружку, улыбнулся своей грустной улыбкой и возразил:
— А я за то, чтобы он поскорее стал учителем истории.
— Значит: или — или,- сказал Сабуров.- А я готов всю остальную жизнь быть поливальщиком улиц, если бы из-за этого война кончилась хоть на день раньше. Разумеется — победой. Может, за нее и выпьем? — Он выпил залпом и, переведя дух, добавил: — А что до учителей, то после войны все мы понемножку будем учителями истории… Ну как там в доме, а? — повернулся он к Масленникову.
— В доме правит Конюков; объявил себя начальником гарнизона, нацепил старый Георгий и говорит, что носит его в ожидании, когда комбат выдаст законно причитающийся ему, согласно приказу командующего, орден Красной Звезды. Петя, что смотришь? — крикнул Масленников.- Кружки пустые.
Сабуров искоса посмотрел на Масленникова, но, решив, что тот все равно валится с ног от усталости и ему, так или иначе, надо спать, не стал возражать. Петя налил им еще по одной.
— Интересно, что Петя никогда не ошибается: всегда наливает ровно по сто грамм,- заметил Ванин.
— Точно, товарищ старший политрук.
— Я знаю, что точно. Даже если в разную посуду. Может, объяснишь секрет?
— Я разливаю не на глаз, товарищ старший политрук, а на слух. Держу фляжку под одним углом и по звуку отсчитываю: раз, два, три, четыре, пять готово!
— Похоже, что ты после войны будешь работать в аптеке,- сказал Масленников.
— Никогда, товарищ лейтенант,- сказал Петя.- Вот уж именно — никогда! — с неожиданным жаром повторил он.- Зря вы думаете, товарищ лейтенант, что я так люблю считать каждую каплю, что даже после войны мечтаю об этом!
— А ты часом не выпил, Петя? — улыбнулся Сабуров.
— Да, товарищ капитан, когда вы выпили за победу, я тоже немного выпил,- сказал Петя. Водка, против обыкновения, ударила ему в голову, потому что еда была на исходе и он, экономя для командиров, за день съел лишь два сухаря.- После войны я буду работать по снабжению, как и работал. Но я мечтаю за такое время, когда все, что я делал когда-нибудь раньше, показалось бы людям смешным. Я считался королем, потому что мог достать пятьдесят мешков картошки или три мешка репчатого лука. Но когда-нибудь, после войны, мне скажут: «Петя, достань в рабочую столовую устриц». И я скажу: «Пожалуйста». И к обеду будут устрицы.
— А ты ел когда-нибудь этих устриц? — спросил Сабуров.- Может, они дрянь?
— Не ел. Я только к примеру, хотел назвать что-нибудь такое, о чем вы сейчас меньше всего думаете. Налить вам еще?
— Нет,- сказал Сабуров,- довольно.- Он опустил голову на руки и задумался над тем, сколько мечтаний, мыслей о будущем, поздних раскаяний и неосуществленных желаний погребено в русской земле за эти полтора года, сколько людей, мечтавших, желавших, мысливших, каявшихся, погребено в этой земле, и никогда они уже не осуществят ничего из того, о чем думали. И ему показалось, что все это исполнимое, но не выполненное, все задуманное, но не сделанное теми, кто теперь мертв, всей своей тяжестью ложится на плечи живых и на его плечи. Он задумался над тем, как все будет после войны, и не мог себе этого представить, так же как не мог бы себе представить до войны того, что происходило с ним сейчас.
— Чего загрустил? — спросил Ванин.- Генерал говорил с тобой?
Сабуров поднял голову.
— Я не грущу, я просто думаю.- Он рассмеялся.- Почему у нас, если кто-нибудь задумается, считают, что он грустит? Петя, возьми автомат. Сейчас пойдем с тобой.
— Куда? — спросил Масленников.
— Обойдем позиции.
— Поспите, Алексей Иванович. Утром…
— Нет, утром обходить их… мне жизнь дороже,- усмехнулся Сабуров.
— Тогда я с вами,- сказал Масленников.
— Нет, я один,- и Сабуров положил руку на плечо Масленникова.- Все, Миша. Когда командир возвращается в часть, его принимают как гостя первые полчаса, а потом хозяин снова он. Понял? Ложись спать. Ты бы тоже вздремнул,- вставая, сказал Сабуров Ванину.
— Я уже,- улыбнулся Ванин.- Никак политдонесение не кончу, три раза засыпал.
— А ты их скучно пишешь,- сказал Сабуров,- так скучно, что сам в это время засыпаешь, а представь себе, как другие засыпают, когда их читают!
Сабуров и Петя вышли из блиндажа. Масленников растянулся на койке и сразу же, по-детски посапывая носом, заснул, а Ванин сел за стол и, положив перед собой незаконченный лист политдонесения, задумался. Потом полез под койку, достал оттуда потрепанный клеенчатый чемодан и вытащил из него толстую общую ученическую тетрадь. На первой странице ее было написано: «Дневник». Сюда в редкие свободные минуты он заносил разные привлекавшие его внимание события и обстоятельства.
Он положил дневник рядом с листком сегодняшнего политдонесения и подумал, что, может быть, именно то, что он записывает в эту заветную тетрадь, и нужно было писать в политдонесениях. Разговоры, мысли, чувства, события, показывающие людей с неожиданной стороны,- все, что он записывал, потому что это было интересно ему, может быть, именно это и вообще интересно, а то, что он пишет каждый день по графам «Положительные явления», «Отрицательные явления», не особенно интересное для него, может быть, так же неинтересно и для тех, кто будет читать.
В эту минуту, приподняв плащ-палатку, в блиндаж вошла Аня.
— Здравствуйте, товарищ старший политрук,- сказала она. Ванин поднялся ей навстречу.
— А где капитан Сабуров? — спросила Аня.
— Ушел в роту, скоро вернется.
— Разрешите обратиться к вам?
— Пожалуйста.
— Назначенная в ваш батальон военфельдшер Клименко по месту назначения явилась,- доложила Аня. Потом, опустив руку, спросила: — А Алексей Иванович скоро будет?
— Скоро.
— Хочу его поскорее увидеть.
— Сочувствую вам,- улыбнулся Ванин.- Он скоро будет. Садитесь.
Они сели и с минуту молчали.
— Не смотрите на меня так. Я никого не просила об этом.
— Знаю.
— И он не просил.
— Знаю. Я просил.
— Вы?
— Я. И прекрасно, что это вышло, что вы здесь. Мы тут с Алексеем Ивановичем часто спорили. Мы с ним очень разные люди. Но как бы вам это объяснить… Стойте, вы же меня давно знаете,- вдруг прервал себя Ванин.
— Конечно, товарищ Ванин,- сказала Аня.- Кто же из сталинградских комсомольцев вас не знает?
— Когда мы тут встретились с Сабуровым, то поспорили из-за зеленых насаждений. Помните, мы все тут зелеными насаждениями увлекались. Он мне доказывал, что, предвидя войну, мы поменьше должны были заниматься этим и побольше многим другим. И я с ним, в общем, даже согласился. Но вы помните, с каким увлечением мы это делали, как это было хорошо!
— Помню,- сказала Аня.
— Это же было счастье,- сказал Ванин убежденно,- самое настоящее счастье. Мне всегда хотелось, чтобы у всех было счастье, и все, что я делал, я делал для этого. Иногда ненужные мероприятия проводил — для этого, лишние директивы писал — все равно для этого. Так я, по крайней мере, всегда считал.
Хотя Ванин говорил путано и сбиваясь, но Аня понимала, что он говорит о том, что мучило его все это время.
— А вот сейчас,- продолжал Ванин,- хотя мне всегда казалось, что я все делал правильно и для счастья людей,- сейчас я все-таки чувствую, что, наверное, прав Сабуров: может быть, меньше нужно было зеленых насаждений, меньше вольных движений на физкультурных парадах, меньше красивых слов и речей,- больше надо было топать с винтовками и учиться стрелять. Но я же тогда так не думал, это же я теперь, задним числом, здесь, на берегу Волги, так считаю. Вы понимаете меня?
Ванин откинул падавшие на лоб волосы, и Аня вспомнила давнее комсомольское собрание, где Ванин выступал с трибуны, горячился вот так же, как сейчас, и так же откидывал со лба назад мешавшие ему пряди. Не все, что Ванин говорил сейчас, ей было понятно; то, что он говорил, наверно, было лишь продолжением его споров с Сабуровым, но она понимала главное, что перед ней сидит очень хороший и очень добрый человек.
— Да…- снова прервал себя Ванин.- Вот и я говорю: особенно рад я, что вы будете с Алексеем Ивановичем вместе, когда кругом происходит все такое, черт его знает, страшное или нестрашное, но, в общем, трудное для человека. Хорошо, когда вместе… Вы что, прямо с вещами?
Аня улыбнулась:
— Вот вещи.
Она показала на большую, набитую до отказа санитарную сумку.
— А еще?
— А еще — все,- сказала Аня.
Она сняла шинель и присела к столу.
— А все-таки мы зеленые насаждения опять тут устроим,- сказал Ванин.Как были, так и будут.
— Конечно,- сказала Аня, невольно вспомнив тот Сталинград, через который она шла сюда сегодня.
Масленников пошевелился под шинелью, потом быстро сел на койке, нащупал сапоги, надел их на босу ногу, встал и подошел к Ане поздороваться.
— Вот и вы,- сказал он.
Ане было приятно, что он сказал так, как будто здесь давно ждали ее.
— Кушать хотите?
Аня отрицательно покачала головой.
— Спать хотите?
Аня покачала головой.
— Ничего не хочу,- ответила она.- Я рада вас видеть.
— Завтра у нас, наверное, будет тихо,- произнес Масленников, то ли чтобы успокоить ее, то ли чтобы просто продолжить разговор.
— Моя старая комсомолка,- заметил Ванин.- «Друзья встречаются вновь»,кажется, была такая картина?
— Была,- сказала Аня.
— Давно не видел кино. Тут «Правду» получили как-то, смотрел в ней список картин в московских кинотеатрах. Даже «Три мушкетера» там идут.
— Я видела «Три мушкетера»,- сказала Аня,- когда совсем маленькая была.
— С Дугласом Фербенксом? — спросил Масленников.
— Да.
— Говорят, теперь другие артисты играют. Дуглас Фербенкс умер.
— Неужели? — удивилась Аня.
— Умер, давно умер. И Мэри Пикфорд умерла.
— Неужели и Мэри Пикфорд? — спросила Аня с таким огорчением, как будто это было самое печальное событие из всех происшедших в Сталинграде за последний месяц.
— Умерла,- жестко сказал Масленников.
Собственно говоря, он не знал, умерла или жива Мэри Пикфорд, но, раз заговорив на эту тему, хотел поразить слушателей своей осведомленностью.
— А Бестер Кейтон? — с тревогой спросила Аня.
— Умер.
Ванин рассмеялся.
— Что смеешься?
— Говоришь о них, как будто пишешь сводку потерь за последние сутки.
— Очень хороший был артист,- сказала Аня.
Ей было грустно, что Бестер Кейтон умер. Она вспомнила его длинную, печальную, никогда не улыбавшуюся физиономию, и ей стало жаль, что умер именно он.
— Не умер он,- сказал Ванин, посмотрев на Аню.
— Нет, умер,- горячо возразил Масленников.
— Ну ладно, пусть умер,- согласился Ванин, вспомнив о смешной стороне этого спора здесь, в Сталинграде.- Я пойду проверю посты,- добавил он, надевая шинель и этим тоже давая понять, что разговор окончен и в конце концов не так уже важно, умер или жив Бестер Кейтон.
— Там капитан уже обходит,- сказал Масленников.
— Он, может быть, в роте где-нибудь задержался, а мне все равно надо проверить…
Ванин вышел из блиндажа.
— А вы все-таки прилягте,- предложил Масленников.- Мы вам тут в углу завтра койку сколотим, а пока на моей ложитесь.
Ане не хотелось ложиться, но она не стала спорить и, стянув сапоги, прилегла на койке, плотно, до самой шеи накрывшись шинелью.
— Послушала вас, а спать не хочется,- улыбнулась Аня.- Рассказывайте, как вы здесь живете.
— Прекрасно,— ответил Масленников таким тоном, словно перед ним была не Аня, а прибывшая из Читы делегация с подарками. Потом, спохватившись, что это же была Аня, которая не хуже его знает, что здесь происходит, добавил: — Сегодня все атаки отбили. Капитан прекрасно выглядит. Мы за него тут беспокоились.
— Я тоже,- сказала Аня.
— Но его даже не поцарапало. Генерал сказал, что представил его к ордену Ленина за то, что два раза ходил к Ремизову ночью.
Ну что же еще? По случаю встречи выпили немного за победу. А я, про себя, и за вас выпил.
— Спасибо.
— Я очень рад, что вы здесь,- продолжал Масленников.- Знаете ли, когда все мужчины да мужчины, как-то грубеешь в этой обстановке.- Он почувствовал, что фраза у него вышла нарочито мужская, и залился румянцем.Может, закурить хотите?
— Я не курю.
— Я тоже до войны не курил. Но в этой обстановке тянет. Время быстрее летит. Закурите.
— Ну хорошо,- согласилась Аня, понимая, что, закурив, доставит ему удовольствие.
Он вынул из кармана гимнастерки единственную лежавшую там папиросу и подал Ане, сам же стал свертывать самокрутку. Потом спохватился, что не дал спичку, вскочил, рассыпал табак из самокрутки, чиркнул спичку и поднес Ане. Она неумело закурила, быстро втягивая и сразу же выпуская дым.
— Может быть, все-таки хотите кушать? — спросил Масленников.
— Нет, спасибо.
— А воды вам принести?
— Нет, спасибо.
Масленников замолчал. Здесь под его защитой находилась жена его начальника и товарища, и он относился к ней с той трогательной предупредительностью, какая бывает только у мальчиков. Ему хотелось окружить ее заботой, дать ей понять, что он самый верный друг ее мужа, что она вполне может на него положиться и что вообще нет ничего такого, чего бы он не сделал ради нее.
Так они помолчали несколько минут.
— Миша.
— Да.
— Вы ведь Миша?
— Да.
— Вы очень хороший.
Услышав эти слова «вы очень хороший», Масленников почувствовал, что хотя они, наверное, однолетки с Аней, но она чем-то много старше его.
— Миша,- словно запоминая его имя, повторила она, закрыв глаза.
Когда Масленников о чем-то спросил ее, она не ответила. Она заснула сразу, в ту же секунду, как закрыла глаза.
Он сидел один за столом в тишине, которая изредка прерывалась далекими выстрелами. На койке, в двух шагах от него, спала женщина, жена его товарища, очень красивая (как ему казалось), в которую он бы влюбился, если бы она не была женой его товарища (так думал он), и в которую он уже был влюблен (так было на самом деле, но он бы никогда себе в этом не признался). Он почему-то вспомнил брата и шумную подмосковную дачу, куда брат его часто ездил после того, как вернулся из Испании, и потом, когда вернулся из Монголии. Должно быть, потому, что брат много раз рисковал жизнью, он любил, чтобы в эти приезды кругом него было шумно и весело. Он приезжал на дачу с красивыми женщинами, сначала с одной, потом, через год, с другой. Он был всегда шумный, веселый, и казалось, что все дается ему легко — и друзья и любовь. И Масленников замечал, что от этого брату бывало скучно. Приехав на дачу в большой компании и с женщиной, которая казалась Масленникову такой замечательной, что он бы не отошел от нее ни на шаг, брат вдруг говорил: «Мишка, пойдем на бильярд»,- и они, запершись, играли по три часа на бильярде. А когда стучали к ним в дверь и женский голос звал: «Коля»,- брат прикладывал к губам палец и говорил: «Тс-с-с, Мишка»,и они молчали, пока легкие шаги не удалялись от двери, и тогда продолжали играть снова. Брат говорил: «А ну их к господу богу»,- и Масленников удивлялся: ему было это непонятно и казалось, что сам он, если бы его звал этот женский голос, не смог бы вот так промолчать и играть на бильярде. Кончив играть на бильярде, брат возвращался ко всей компании и с той женщиной, на голос которой он только что не откликался, бывал так нежен, что казалось, он на все для нее готов. А потом незаметно подмигивал Масленникову, как сообщнику, словно говоря: «Не в этом счастье, милый, не в этом счастье». Но Масленникову ‘казалось, что счастье именно в этом.
Он вспомнил брата, и дачу, и бильярд. Где же брат? О нем давно уже ничего не было в газетах. И вдруг он представил себе, что брат погиб, и невольно подумал, что если те, кто бывал тогда в шумной компании на даче, и женщины тоже, узнают о гибели брата, они, конечно, поговорят о нем, наверное, даже выпьют за него и будут вспоминать, как бывали с ним на даче, а больше, пожалуй, ничего и не произойдет. А вот если Сабуров погибнет,что тогда сделает Аня? Она, наверное, станет совсем не такая, как сейчас, с ней произойдет что-то страшное. С теми же, кто бывал у брата, ничего страшного не сделается, и, может быть, поэтому брат уходил с ним играть на бильярде и не отзывался на их стук.
Он посмотрел еще раз на Аню, и юношеская тоска по любви- не к ней, а вообще по любви — охватила его. Ему очень захотелось дожить до конца войны, чтобы тоже приезжать к брату на дачу, и тоже не одному, но чтобы это было совсем не так, как у брата. Он стал придумывать, какая она будет, эта женщина, но когда думал о ней вообще, то наделял ее самыми замечательными качествами, а когда воображал себе ее лицо, ему чудилось лицо Ани.
Он задремал, сидя на табуретке у стола, и вздрогнул, когда его окликнул Ванин, вернувшийся с обхода постов.
— Где Сабуров?
— Еще не приходил.
— Уже шесть часов,- сказал Ванин,- не иначе, как забрался в дом к Конюкову. Нигде его больше нет.