Я ласкал ее долго, ласкал до утра,
Целовал ее губы и плечи.
И она наконец прошептала: «Пора!
Мой желанный, прощай же — до встречи».
И часы пронеслись. Я стоял у волны.
В ней качалась русалка нагая.
Но не бледная дева вчерашней луны,
Но не та, но не та, а другая.
И ее оттолкнув, я упал на песок,
А русалка, со смехом во взоре,
Вдруг запела: «Простор полноводный глубок.
Много дев, много раковин в море.
Тот, кто слышал напев первозданной волны,
Вечно полон мечтаний безбрежных.
Мы — с глубокого дна, и у той глубины
Много дев, много раковин нежных».
Собьёшь на камнях все ноги,
пока разберёшься в сути —
в законах синего солнца,
в центральных стонах страданья,
в точном смысле весны.
Так медленно я постигаю:
вечно не поспеваю
в амфитеатр, где кентавры
ждут раздачи похлёбки.
Там чествуют победителей,
и тут же множится осень.
Зачем я был отлучен
от сияния апельсинов?
Со временем я догадался,
что в удушливых днях
жизнь ушла на сиденье.
Я трачу свет на коврах.
Если меня не впустили
в дом поспешных людей,
в дом поспевших к началу —
я знать хочу, что случилось,
когда затворили двери, —
когда затворили двери,
и мир исчез за размеренным
мельтешением шляп,
напоминавших своим
надменным прибоем море?
