Весна! Темнеет над аулом.
Свет фиолетовый мелькнул —
И горный кряж стократным гулом
Ответил на громовый гул.
Весна! Справляя новоселье,
Она весёлый катит гром
И будит звучное веселье,
И сыплет с неба серебром.
Сели ноты на крышу.
Сели на провода.
Так я музыку слышу.
Всегда.
Потому что музыка начинается с птицы.
С веток. С ветра. С летящих туч.
Чтобы однажды потом родиться,
Как звуковой луч.
Этот луч бывает очень добрым.
И бывает злым. Злым.
Будто палкою бьёт по рёбрам,
Тычась в душу концом тупым.
Он стучится в неё отчаянно.
Гонит ритмы. Вперёд и вспять.
И тогда человек в отчаянье
Начинает музыку проклинать.
Он на помощь зовёт молчанье.
Тишину. Немоту снегов.
Но не молкнет над ним дичанье
Тупонотых глухих кругов.
Я слыхал про одно африканское племя,
Где — чтоб злее казнить людей —
В барабаны бьют,
в барабаны бьют,
в барабаны бьют
всё время,
И нигде па земле не придумано казни лютей.
Это длится неделю. Пока не расколется сердце.
Лезут звуки-убийцы. Им хочется бить. И кричать.
Но ведь музыка может, как самое лучшее, петься.
Как высокое самое — музыка может звучать.
Я сейчас расскажу, как одна превосходная женщина
(Ничего на земле нет возвышенней, нету святей!),
Чтобы древняя боль в ней была бесконечно уменьшена —
Под прекрасную музыку утром рожала детей.
И они вырастали. Певучие. Звонкие.
И бродило в них солнце. С музыкой пополам.
И лучи её, жгучие-жгучие, тонкие-тонкие,
Прожигали всё серое и радугой делали хлам.
Значит, кто-то от музыки умер?
Кто-то мог вместе с нею родиться?
Отвратителен голос её. И опять безгранично певуч.
Вот что музыка может. Спросите об этом у птицы.
У океана.
У ветра.
И у летящих туч.
