Шум ливня воскрешает по углам
салют мимозы, гаснущей в пыли.
И вечер делит сутки пополам,
как ножницы восьмерку на нули —
а в талии сужает циферблат,
с гитарой его сходство озарив.
У задержавшей на гитаре взгляд
пучок волос напоминает гриф.
Ее ладонь разглаживает шаль.
Волос ее коснуться или плеч —
и зазвучит окрепшая печаль;
другого ничего мне не извлечь.
Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,
прикованных друг к другу в полутьме,
ничто уже не связывает нас
в зарешечённой наискось тюрьме.
К кому в слезах припасть, сказав о ней — мне приносящей муки,
Про все крушащий ее нрав, враждебно мне сулящий муки?
Я душу отдал ей мою — все сердце, а она лишь мучит,
И вот о ней я слезы лью — неверной, мне дарящей муки.
Вот жизнь прошла, я ж не найду и праха от следов любимой, —
Кому я выплачу беду все сердце мне губящей муки?
Скитаясь у чужих ворот, все сердце сжег я пылом страсти, —
Страдальца только и поймет страдалец, сам терпящий муки.
Не стерпит даже небосвод рассказа о моих страданьях,
Не каждый все слова снесет о сердце мне разящей муке.
Влачащего свой век в глуши, бедой томимого Меджнуна
Поймет лишь знавший боль души и сам в душе таящий муки.
О, нет, невежду никогда, Машраб, не тронешь добрым словом:
Известна тех мужей беда, что знали боль палящей муки.
