Жар поцелуев, жажды не целящий,
И тот, один, прощальный, полный муки.
В час душераздирающей разлуки
Казался долго берег отходящий
Последним светочем душе скорбящей.
Но вот дома, долины, рек излуки
Растаяли; потом померкли звуки,
Лишь свет мерцал, сквозь сумерки сквозящий.
Когда же все за горизонтом скрылось,
Прожгла внезапно болью ледяною
Мне сердце безвозвратная утрата.
Но твердь небес как будто отворилась.
И понял я, что навсегда со мною
Все то, чем наслаждался я когда-то.
За Волгой, ударившись оземь, кувыркаючись, как головня,
он не дает мне заснуть, просвистав сквозь лесной океан…
…Когда ты вспомнишь младенчество, воспитанник мой, каштан,
то над собой увидишь склонившуюся меня.
Такую меня не знаешь — крестящую монитор,
целующую у ели сизо-вишневый фетр,
к Манежу в авто скользящую, как в детстве на санках с гор,
в той дальней земле, где царствуют лиственница да кедр;
меня, на чужие рукописи ухлопывающую жизнь,
«стоять!» — с интонацией ротного себе твердящую вслух,
с издевкой, с «г» малоросским цедящую слово «трагизьм»,
живущую, как с пробитым легким солдат-лопух,
запомни меня большой, молоко несущей ежу…
С ночной сигареткой и чаем — печально мое торжество.
А тот, неотрывно глядящий, не знает, что я ухожу,
что я, ему улыбаясь, благословляю его.
