Вот газеты свежий нумер,
Объявленье в черной раме:
Несомненно, что я умер,
И, увы! не в мелодраме.
Шаг родных так осторожен,
Будто всё еще я болен,
Я ж могу ли быть доволен,
С тюфяка на стол положен?
День и ночь пойдут Давиды,
Да священники в енотах,
Да рыданье панихиды
В позументах и камлотах.
А в лицо мне лить саженным
Копоть велено кандилам,
Да в молчаньи напряженном
Лязгать дьякону кадилом.
Если что-нибудь осталось
От того, что было _мною_,
Этот ужас, эту жалость
Вы обвейте пеленою.
В белом поле до рассвета
Свиток белый схороните…
. . . . . . . . . . . . .
А покуда… удалите
Хоть басов из кабинета.
В нагих полях бредет в сермяге День,
Обрывки зорь за полы небо прячет,
Из мутных глаз течет унынья тень,
Седая борода дождями плачет.
Кругом легла в туманы Тишина
И говор жней, и эхо проглотила.
Деревни мокнут под печалью Дня,
Избенки жмутся, скалятся стропила.
Угрюмо, глухо стонет старый сад.
В нем кто-то юность мертвую хоронит.
Стволы, шершавя, призрачно скрипят.
В припадке грусти мечутся вороны.
Далекий бор осунулся, зазяб,
От стужи в кудрях посинела хвоя.
Свинцовый лик ломает в лужах рябь,
Плешивая дорога скользко воет.
С рябин летят грачонок с воробьем
В соломенный уют под застрех сеновала.
Отходит День и тучей-рукавом
Кому-то машет в ласке запоздалой.
