Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых…
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.
«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось…
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Но человек не погасил
До утра свеч… И струны пели…
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
Поѣздилъ нѣкто въ даль,
И возвратилася оттоль обратно шаль:
Отцу и матери печаль.
И времени и денегъ жаль;
Въ чужихъ краяхъ, ихъ сынъ, потратилъ ихъ довольно.
Смѣшно другимъ,
А имъ
Гораздо ето больно;
А онъ разсказывалъ: великой онъ плясунъ:
Какъ съ ними разлучился,
Онъ етому учился.
Хвастунъ
О пляскѣ ничево сказать не разумѣетъ,
И слѣдственно, что онъ плясати не умѣетъ.
А онъ по всѣмъ кричалъ гордясь мѣстамъ:
Колико я плясать умѣю;
Я на ето себѣ свидѣтелей имѣю,
И отписати къ нимъ отсель объ етомъ смѣю;
Прославился вездѣ своей я пляской тамъ.
Пожалуй, говорятъ, объ етомъ не пиши;
На что свидѣтели? предъ нами попляши.
