На дне окопного оврага
Добыл я гильзу из стены.
А в ней — истлевшая бумага,
Письмо, пришедшее с войны.
Должно быть, кто-то перед боем
Смочил графит карандаша
И с перемазанной губою
Писал как думал — не спеша.
Вручал слова бумаге бренной,
Писал, склоняясь к фитилю…
И вот слова сожрало время,
И лишь одно сквозит: «Лю-блю…»
Одно осталось… Но упрямо
Горит сквозь всё, что в жизни есть!..
Что он «лю-бил…»? Отчизну? Маму?
Иль ту, которую?.. Бог весть.
Любил, и всё. Не по приказу.
А по приказу — он в тот раз,
Наверно, встал и умер сразу.
И вот воскрес. Во мне. Сейчас.
Пришли смотреть, как создаётся фильм?
Зачем? Здесь потный труд и праздник тяжкий…
Стул оседлавши, режиссёр в подтяжках
кричит, что принесён не тот графин,
ругается с помрежом капельмейстер,
унёс банкетку мебельщик в «карман»,
рояль не в фокусе, а фикус не на месте,
исчез гримёр, обивщик полупьян.
А тот, что потрясал людские души,
покуда не настал его черёд,
присел у студии и вроде бьёт баклуши,
он — равен всем, он — травит анекдот.
Да неужели он двуликий Янус —
большой актёр, властитель, великан?
Вы видели поверхность океана,
но весь не увидали океан.
Вас пена у прибрежья поражает,
обрывок сети, ветреный дельфин…
Зачем смотреть, как женщина рожает,
как стих растёт,
как создаётся фильм?
