Гусь выбился из птичьих сил,
и с горя гусь заголосил.
Он начал падать вниз комком,
а гуси в небе шли гуськом…
Густ вновь бы крылья распростер,
да у него один мотор,
он отказал, он вдруг заглох,
и вместо юга —
ягель-мох
и лед ручья
острей ножа…
Не вышел гусь из виража.
Над ним собратья дали круг.
Но с ним остался верный друг,
или отец,
а может, сын,
или одна из тех гусынь,
что заменяет юг любой
одной собой…
Одной собой.
В бывшей церкви теперь — читальня.
Два портрета над нами высятся.
Может, лица эти печальные —
кисти бывшего иконописца?
Нет, их школьник писал, самоучка.
И вина его в том не великая,
если вышли два страстных мученика,
получились два скорбных лика.
Два писателя смотрят строго…
Никакая не вера в бога —
просто совесть тревожная наша!
Родила их наша эпоха,
погубила — она же.
Два трагических самоубийства,
меж которыми четверть века.
Выстрел. Эхо. И снова выстрел —
и угрюмое, гулкое эхо.
Разрастайтесь, надгробные думы!
Пусть под сводом этим высоким
переходят надбровные дуги
в полукружья алтарных окон!
Настежь — окна,
чтоб светом упиться!
Настежь — окна,
чтоб — воздух вольный!..
Тишина. Шелестят страницы.
Здесь прохладно, хоть полдень знойный…
Слышишь, птицы в саду запели?
Или это пули влетели
прямо в окна читального зала?
Нет покоя в библиотеке.
Но и в церкви его не бывало.
