Робину Коллорду
Небесный, надземный, воздушный,
прозрачный, как сон, океан,
в мальчишеских душах нескучный,
языческий бог-истукан,
единственно вечный, бессмертный,
повыше любой головы,
что канет в пучине бесследной
столетий, икон и молвы,
живой, кружевной, негасимый,
таинственной тканью вместил
и крылья,
и гриб Хиросимы,
и звезд отдаленных массив,
и остров, где мы проплываем
по всем океанам-морям…
Зеленая и голубая
планета доверилась нам.
И я в атлантических брызгах
стою на ангольской земле,
макнулся — и сразу же высох,
сармат, в африканском тепле.
Жара в декабре, и не диво.
И рядом — из Штатов пилот
бутылку голландского пива
холодного мне подает.
Он транспортник, здесь он летает,
нефтяникам возит поесть.
Жена у него молодая
и ферма. («Конечно, не здесь —
в Техасе. И есть самолетик,
отцовский, как ваши в войну,
бипланчик. Он мне как наркотик.
Мы любим с отцом старину.
А хобби — ты б видел, Россия,
крестьянское наше жилье:
все стены — в пилотах, какие
прославили имя свое».)
Мы чокнулись пивом за дружбу.
«Газетам не верю, — сказал, —
поскольку я чувствую душу
и вижу людей по глазам».
Мы с ним дотемна говорили
о небе и силе корней,
о почве, сплетающей крылья
для вечного мира на ней.
Такой же веселый и шалый,
и юмор такой — не отнять…
В тот вечер две наши державы
сумели друг друга понять.
И два океана шумели —
вверху и у ног, над песком,
и ветер в солдатской шинели
пахнул незабытым дымком.
Нам слов не хватало и мимик,
но души вело естество,
и я подарил ему снимок
военный — отца моего.
