Вечерело. Я шел за город побродить на берегах нашей мелкой,
порожистой реки. В старину она была многоводна, пролегал по ней великий
путь из Чуди в Русь, — а теперь она давно ух обмелела, сжалась в своем
широком русле, как червяк на зеленом листе, и затихла, — и сжался, затих и
приуныл над ее берегом, извилистым и крутым, когда-то богатый город
Тихий-Омут.
Вечер стоял тихий, теплый, благоухающий свежими веяниями не
жаркого лета, полный очарования, как нежная колыбельная песенка. Солнце
было уже низко: багряно-желтый круг его почти касался мглисто-синей черты
горизонта; темно-лиловые тучки с золотыми краями были разбросаны по
розовому небу заката. Все небо заливали восхитительно мягкие переливы
голубых, алых и палевых оттенков; узкие полоски тонких облачков желтели и
белели на нем, как прилипшие к нарядному платью засохшие стебли. Прощальные
солнечные лучи убирали в пурпур бедные городские лачуги. Серая пыль иногда
подымалась от набегавшего ветра, влеклась по немощеным улицам, и тихонько
ложилась на землю.
Я вышел на обрывистый берег реки. Откосы другого берега начинали
терять свои ярко-пунцовые краски; только верхи крутых обрывов еще сверкали
темно-красною, как медь, глиною. Внизу слегка дымился туман, еще почти не
видный, заметный лишь по тому, как скрадывались им очертания берега: словно
прильнула река близко-близко к обрывистым берегам, и, тая, целовала их, и
таял угрюмый берег, целуя журчащую воду.
Глинистая тропинка бежала между откосами берега и широкими полями.
Кусты ползли вниз по откосам, цепляясь за землю изогнутыми ветвями и
схватываясь ими друг с другом, словно сгорбленные старушки, тихо ползущие в
гору. Становилось в воздухе свежее.
Берег понижался. В прозрачной полумгле, которую ласково бросали на
меня ивы с пониклых ветвей своих, меня обнимала нежная прохлада; воздух
вливался в грудь, как сладкий напиток, возбуждающий трепет сил и жажду
жизни, навевающий отрадные мечтания. Легкая задумчивость овладела мною.
Вдруг услышал я детский голос, звонко и отчетливо выговаривающий
стихи:
Не знаю отчего, но на груди природы,
Лежит ли предо мной полей немая даль,
Колышет ли залив серебряные воды.
Иль простилает лес задумчивые своды,
В душе моей встает неясная печаль…
А вот и он, маленький чтец. Лицом к реке, под ивою, прислонясь к
ее стволу спиною и рассеянно глядя вдаль, сидел тоненький мальчик в
ситцевой рубахе и помятой шапке. Ему по лицу можно было дать лет
тринадцать; он был, очевидно, мал для своего возраста. На бледном,
нервно-подвижном лице, слегка смуглом и загорелом мечтательно теплились
кроткие карие глаза. Так они пристально смотрели куда-то далеко, что
мальчик и не видел меня, даже когда совсем близко подошел я к нему.
Он говорил стихи на память, и, сложив руки на коленях, слегка
покачивался взад и вперед. Говорил он их задушевно и просто, как будто это
были не чужие для него слова. Было так странно видеть этого босого
мальчугана, который читает стихи, вряд ли ему вполне ясные.
Она — всегда немая Галатея,
А я — страдающий, любя, Пигмалион…
— закончил мальчик и повел вперед сжатыми руками.
Я молча стоял сбоку, немного позади его. Он повернулся, бросил на
меня рассеянный взгляд, приметил меня и быстро вскочил на ноги.
— Хорошо ты читаешь, молодец! — сказал я.
Он покраснел и молчал. Видно было, что ему хочется уйти. Но я
решил как-нибудь удержать его. Невдалеке от реки я заметил небольшой домик,
старенький, погнувшийся, с небольшими, тусклыми окнами.
— Ты не здесь ли живешь? — спросил я, показывая на эту лачугу.
— Да, — тихо ответил мальчик.
Это был самый крайний дом подгородной слободы Подолешья,
населенный бедным людом. На плетне, которым обнесен был двор, я увидел
растянутые сети. У берега виднелась лодка, привязанная не прочною, с
узлами, бечевкою к тому дереву, под которым мы стояли.
— А это — твоя лодка? — спросил я.
— Отцова, — ответил мальчик.
— А ты с нею справишься? Мальчуган легонько усмехнулся.
— Справлюсь, что ж, — сказал он.
— Так прокати меня по реке. Я тебе заплачу, — сказал я. Мальчик глянул
на меня и ответил:
— Ладно, вот только у отца спрошусь.
Он побежал в избу. Через минуту на пороге ее показался хозяин, —
маленький, тощий человек с мочальною бородкою и смирною улыбкою на бледном
лице. Он подошел ко мне, кланяясь с некоторым подобострастием. Я и ему
сказал, чего хочу. Он вызвался сам сесть со мною. Я отказался.
— Справимся с мальчуганом, — сказал я.
Тогда он суетливо задвигался по двору, покрикивая на сына:
— Ну живей, живей, Лелька, пошевеливайся.
Лелька побежал в сарай за веслами, потом в избу, собрался в миг, —
и выбежал ко мне. Вот уселись мы вдвоем на узеньких и неудобных беседочках
лодки; вода тихо зашумела под веслами. Мы плыли вниз по течению.
Я скоро взял у мальчика весла, и стал посреди лодки. Мальчик не
обнаруживал большой охоты говорить, и вначале только отвечал на вопросы. Но
мало-помалу мы разговорились.
— Любишь ты стихи? — спросил я.
— Люблю, — ответил он, слегка краснея, и прибавил вдруг, засмеявшись и
весело взмахнув головою: — я много стихов знаю.
— Учишься где-нибудь? — опять спросил я.
— Учусь, как же, — в городское училище хожу. Прежде ходил в
приходское. Кончил там, — отец меня сперва хотел к сапожнику отдать в
ученье,- а я ему говорю: я лучше, говорю, в городское училище поступлю, там
тоже мастерская есть. Ну отец и согласился. Я в поступил в училище, и в
столярную стал тоже ходить, у нас при училище есть столярная. Теперь еще
два года остается.
Меж тем вечерняя мгла сгущалась внизу, и только на небе еще
теплились розоватые потухающие отблески догоравшего дня. Плеск весел по
воде раздавался мягко и звучно. Было тихо, — мы тихо разговаривали, берега
медленно двигались, течение несло нас вперед.
Берега раздвинулись, река разлилась вдвое шире, заструилась
ленивей и глаже; перед нами легла сероватая гряда камней, мельничная
запруда. Все слышнее и слышнее доносилось до нас журчание воды, которая,
лениво переливаясь через плотину, падала на фашинник и камни. Мы подъехали
близко к запруде, — и повернули назад. Опять береговые тени побежали
навстречу взмахам весел.
Я попросил мальчика прочесть мне еще какие-нибудь стихи. Он сперва
застыдился, но потом все-таки прочел мне два стихотворения, — из Лермонтова
и Некрасова. Мне стало грустно; рассеянно слушая, вспоминал я, что все
подростки, все юноши, которых я встречал, предпочитали стихи с печальным
содержанием.
Он помолчал.
— А вот, я вам еще скажу стихи, — промолвил он, слегка дрогнувшим
голосом, почему-то смущаясь больше прежнего.
— Прочти, милый, — сказал я, — ты хорошо читаешь. Он сказал незнакомое
мне стихотворение. Сначала голос его был
робок и тих, но мальчик быстро справился со своим волнением. Стихи
были слабы по форме, но подкупали искренностью и
свежестью чувства.
— Чьи же это стихи? — спросил я, когда он кончил. Мальчик покраснел,
замялся, поежился и сказал тихонько:
— Мои. Самодельные, — прибавил он, и глянул на меня смущенными и
смеющимися глазами.
— Вот как! — сказал я с удивлением, — так ты, брат, сочинитель!
— Да. Только вы отцу не сказывайте, что я вам читал.
— А что?
— Да уж так. Пожалуй, опять достанется.
— А уж доставалось?
Мальчик помолчал немного, — и начал рассказывать по порядку:
— Сочинять-то стихи я давно начал, а только показать их некому было.
Вот в прошедшую зиму я и надумал, дай, думаю, покажу их учителю. Ну, он
прочел, — ничего, похвалил, — говорит, надо работать, ты, говорит, можешь
научиться хорошие стихи писать. Стал мне книжки давать. Вот от него и
другие наши учителя узнали. Ну, вот, раз и вышло так, что меня батюшка по
священной истории урок отвечать вызвал, а я не выучил в тот раз. И совсем
не от стихов, а вовсе другая причина была. А батюшка и говорит: ты,
говорит, только стихи сочиняешь, а уроков не учишь; еще и на нас, может
быть, спасквили пишешь, говорит; погоди, говорит, вот я уже твоему отцу
скажу. Отец у него печи тогда как раз чинил. Вот батюшка ему в тот же день
на меня нажаловался.
Он опять помолчал, внимательно посмотрел на меня, и продолжал:
— Ну, мне от отца шибко попало. Взялся, говорит учиться, — это отец
мне говорит, — так учись, а глупостями не занимайся. Денег-то у меня нет,
говорит, шальных, чтобы Ты попусту в школе околачивался, к шорнику,
говорит, отдам в ученье, коли еще чуть что. А коли в школу, говорит, хочешь
ходить, так о пустяках и не думай. И взял все мои тетрадки со стихами, да и
пожег.
Он досадливо и стыдливо нахмурился при этих словах: видно было,
что он сильно жалел об этих пожженных тетрадках.
— Так как же ты теперь? — спросил я.
— А теперь я потихоньку пишу, и никому не показываю. Становилось все
темнее, надвигалась ночь. Мне было грустно и странно смотреть на этого
мальчика. Что из него выйдет? Мечта представляла мне угол сарая,
полуосвещенный отблесками тонких солнечных лучей, пыльными спицами бегущих
из многочисленных щелей в стенах и в потолке; там, на сене, мальчик с
пылающим лицом и с блестящими глазами; в руках у него карандаш и тетрадка;
взволнованно дышит грудь, озабоченное лицо выдает тайну недетского
напряжения мысли. Не преждевременно ли это напряжение? Не бесплодно ли оно?
Или и точно это сила, стремящаяся найти себе исход в свободной
деятельности, — сила, которая победит препятствия?
Лодка причалила к берегу возле городского бульвара. Я молча вышел
из лодки на шаткие доски, прилаженные для прачек, и опустил в Лелькину руку
две серебряные монеты. Он весело поблагодарил меня, сунул деньги, не
поглядев на них, в карман, уселся, и веслом отпихнул от берега лодку.
Плеснули весла, жалобно зароптали речные струи, плещась и разбегаясь, и
повлекли за собою, в мглистый туман, остроносый челнок.
— Покойной ночи, — крикнул мне Лелька с реки, заметив, что я еще стою
на берегу.
Звонкий голосок пронесся в ночной тишине, словно бряканье
колокольчика, разбудил где-то далеко слабый и короткий отголосок, — и
затих. И скоро затихли в отдалении мерные всплески весел.
