У одного московского мецената (говорят, что меценаты водятся теперь
только в Москве) есть великолепная картинная галерея, которая после смерти
владельца перейдет в собственность города, а пока мало еще кому ведома и
трудно доступна. В этой галерее висит превосходно написанная, странная по
содержанию картина малопрославленного, хотя и весьма талантливого русского
художника. В каталоге картина обозначена названием «Легенда белой ночи».
Картина изображает сидящую на скамейке в едва только распускающемся по
весне саду молодую даму в изысканно-простом черном платье, в черной
широкополой шляпе с белым пером. Лицо дамы прекрасно, и выражение его
загадочно. В неверном, очарованном свете белой ночи, который восхитительно
передан художником, кажется порою, что улыбка дамы радостна; иногда же
кажется эта улыбка бледною гримасою страха и отчаяния.
Рук не видно, — они заложены за спину, и по тому, как дама держит
плечи, можно подумать, что руки ее связаны. Стопы ее ног обнажены. Они
очень красивы. На них видны золотые браслеты, скованные недлинною золотою
цепочкою. Это сочетание черного платья и белых необутых ног красиво, но
странно.
Эта картина написана несколько лет тому назад, после странной белой
ночи, проведенной ее автором, молодым живописцем Андреем Павловичем
Крагаевым, у изображенной на картине дамы, Ирины Владимировны Омежиной, на
ее даче близ Петербурга.
Это было в конце мая. День был теплый и очаровательно-ясный. Утром, то
есть в ту пору, когда рабочий люд собирается обедать, Крагаева позвали к
телефону.
Знакомый голос молодой дамы говорил ему:
— Это — я, Омежина. Андрей Павлович, сегодня ночью вы свободны? Я жду
вас к себе на дачу ровно в два часа ночи.
— Да, Ирина Владимировна, благодарю, — начал было Крагаев. Но Омежина
перебила его:
— Итак, я вас жду. Ровно в два часа.
И тотчас же повесила трубку. Голос Омежиной был необычайно холоден и
ровен, каким бывает голос человека, готовящегося к чему-то значительному.
Это, а также и краткость разговора немало удивили Крагаева. Он уже привык к
тому, что разговор по телефону, и особенно с дамою, бывает всегда
продолжительным. Ирина Владимировна, конечно, не составляла в этом
отношении исключения. Сказать несколько слов, и повесить трубку — это было
неожиданно и ново, и возбуждало любопытство.
Крагаев решился быть аккуратным и не опаздывать. Он заблаговременно
заказал автомобиль, — своего еще не было.
Крагаев был довольно хорошо, хотя и не особенно близко, знаком с
Омежиной. Она была вдова богатого помещика, умершего внезапно за несколько
лет до этой весны. Она и сам? имела независимое состояние. Дача, куда она
приглашала Крагаева, была ее собственная.
О ее жизни с мужем ходили в свое время странные слухи. Говорили, что
он часто и жестоко бьет ее. Дивились тому, что она, женщина состоятельная,
терпит это, и не оставляет его.
Детей у них не было. Говорили, что Омежин и неспособен иметь детей. И
это еще более казалось всем странным, — зачем же она с ним живет?
Часы Крагаева показывали ровно два часа, и уже становилось совсем
светло, когда его автомобиль, замедляя ход, приближался к ограде
загородного дома Омежиной, где ему приходилось бывать несколько раз прошлым
летом.
Крагаев чувствовал странное волнение.
«Будет еще кто-нибудь, или только я один зван? — думал он. — Приятнее
быть наедине с милою дамою в эту очаровательную ночь. Разве и зимою не
надоели достаточно все эти люди!»
У ворот не видно было ни одного экипажа. Было совсем тихо в темном
саду. Окна в доме были не освещены.
— Ждать? — спросил шофер.
— Не надо, — решительно сказал Крагаев, и расплатился.
Калитка у темных ворот была немного приоткрыта. Крагаев вошел и закрыл
за собою калитку. Оглянулся почему-то — увидел в калитке ключ и, повинуясь
какому-то неясному предчувствию, замкнул калитку.
Тихо шел он по песочным дорожкам к дому. От реки тянуло прохладою,
кое-где в кустах слабо и неуверенно чирикали первые, ранние птички.
Вдруг знакомый голос, опять, как утром, странно-ровный и холодный,
окликнул его.
— Я здесь, Андрей Павлович, — говорила Омежина.
Крагаев повернул в ту сторону, откуда слышался голос, и на скамейке
перед куртиною увидел хозяйку,
Она сидела и улыбалась, глядя на него. Одета она была точь-в-точь так,
как он потом изобразил ее на картине: то же черное платье, изысканно
простое покроем, никаких украшений; та же черная шляпа с широкими полями и
с белым пером; так же руки заложены были за спину, и казались связанными;
так же, спокойные на желтом сыроватом песке дорожки, видны были белые ноги,
и на них, охватывая тонкие щиколотки, слабо поблескивало золото двух
скованных золотою цепью браслетов.
Омежина улыбалась тою же неопределенною улыбкою, которую потом Крагаев
перенес на портрет, и говорила ему:
— Здравствуйте, Андрей Павлович. Я почему-то была уверена, что вы
непременно придете в назначенный час. Простите, я не могу подать вам руки,
— мои руки крепко связаны.
Заметив движение Крагаева, она засмеялась невесело, и сказала:
— Нет, не беспокойтесь, — не надо развязывать. Так надо. Так он хочет.
Нынче опять его ночь. Сядьте здесь, рядом со мною.
— Кто он, Ирина Владимировна? — с удивлением, но осторожно спросил
Крагаев, садясь рядом с Омежиною.
— Он, мой муж, — спокойно отвечала она. — Сегодня годовщина его
смерти. В этот самый час он умер, — и каждый год в эту ночь и в этот час я
опять отдаю себя в его власть. Каждый год он выбирает того, в кого входит
его душа. Он приходит ко мне, и мучит меня несколько часов. Пока не
устанет. Потом уходит, — и я свободна до будущего года. На этот год он
избрал вас. Я вижу, вы удивлены. Вы готовы думать, что я — сумасшедшая.
— Помилуйте, Ирина Владимировна, — начал было Крагаев. Омежина
остановила его легким движением головы, и сказала:
— Нет, это — не безумие. Послушайте, я вам все расскажу и вы меня
поймете. Не может быть, чтобы вы, такой чуткий и отзывчивый человек, такой
прекрасный и тонкий художник, не поняли меня.
Когда человеку говорят, что он — тонкий и чуткий человек, то он,
конечно, готов понять все, что угодно. И Крагаев почувствовал себя
начинающим понимать душевное состояние молодой женщины. Следовало бы
поцеловать, в знак сочувствия, ее руки, и Крагаев с удовольствием поднес бы
к своим губам тонкую, маленькую ручку Омежиной. Но так как сделать это было
неудобно, то он ограничился тем, что пожал локоть ее руки.
Омежина ответила ему благодарным наклонением головы. Улыбаясь странно
и неверно, так что нельзя было понять, весело ли ей очень, или хочется
плакать, она говорила:
— Мой муж был слабый, злой человек. Не понимаю теперь, почему, за что
я его любила, почему не уходила от него. Сначала робко, потом все
откровеннее и злее с каждым годом он мучил меня. Все виды мучений он
разнообразил, чтобы терзать меня, но скоро он остановился на одной, самой
простой и обыкновенной муке. Не понимаю, почему я все это терпела. И тогда
не понимала, и теперь не понимаю. Может быть, ждала чего-то. Как бы то ни
было, я была перед ним слабым и злым, как покорная раба.
И Омежина спокойно и подробно стала рассказывать Крагаеву, как мучил
ее мух. Говорила, как о ком-то чужом, словно не она претерпела все эти
мучительства и издевательства.
С жалостью и негодованием слушал ее Крагаев, но так тих и ровен был ее
голос, и такая злая зараза дышала в нем, что вдруг Крагаев почувствовал в
себе дикое желание повергнуть ее на землю и бить ее, как бил ее муж. Чем
дольше она говорила, чем больше узнавал он подробностей этого злого
мучительства, тем яснее он чувствовал и в себе это возрастающее злое
желание. Сначала ему казалось, что говорит в нем досада на ту бесстыдную
откровенность, с которою она передавала ему свою мучительную повесть, — что
это ее тихий, почти невинный цинизм вызывает в нем дикое желание. Но скоро
он понял, что это злобное чувство имеет более глубокую причину.
Или уже и в самом деле не душа ли покойного воплощалась в нем,
изуродованная душа злого, слабого мучителя? Он ужаснулся, но скоро
почувствовал, как в душе его умирает этот мгновенно-острый ужас, как все
повелительнее разгорается в душе похоть к мучительству, злая и мелкая
отрава.
Омежина говорила:
— Все это я терпела. И ни разу никому не пожаловалась. И даже в душе
не роптала. Но был день весною, когда я была так же слаба, как и он. В душу
мою вошло желание его смерти. Были ли очень мучительны те побои, которые он
мне тогда наносил, весна ли с этими призрачными белыми ночами так на меня
действовала — не знаю, откуда в меня вошло это желание. Так странно! Я
никогда не была ни злою, ни слабою. Несколько дней я томилась этим подлым
желанием. Я ночью садилась у окна, смотрела в тихий, неясный свет городской
северной ночи, с тоскою я со злостью сжимала свои руки, и думала настойчиво
и зло: «Умри, проклятый, умри!» И случилось так, что он вдруг умер, вот в
этот самый день, ровно в два часа ночи. Но я не убила его. О, не думайте,
что я убила его!
— Помилуйте, я не думаю этого, — сказал Крагаев, но голос его звучал
почти сердито.
— Он умер сам, — продолжала Омежина. — Или, может быть, силою моего
злого желания я свела его в могилу? Может быть, так могущественна бывает
иногда воля человека? Не знаю. Но я не чувствовала раскаяния. Совесть моя
была совершенно спокойна. И так продолжалось до следующей весны. Весною,
чем яснее становились ночи, тем хуже было мне. Тоска томила меня все
сильнее и сильнее. Наконец, в ночь его смерти он пришел ко мне и мучил меня
долго.
— А, пришел! — с внезапным злорадством сказал Крагаев.
— Вы, конечно, понимаете, — говорила Омежина, — что это был не
покойник, пришедший с кладбища. Для таких проделок он был все ж-таки
слишком благовоспитанный и городской человек. Он сумел устроиться иначе. Он
овладел волею и душою того, кто, как вы теперь, пришел ко мне в эту ночь,
кто мучил меня жестоко и долго. Когда он ушел и оставил меня изнемогшею от
мук, я плакала, как избитая девчонка. Но душа моя была спокойна, и я опять
не думала о нем до следующей весны. И вот каждый год, когда наступают белые
ночи, тоска начинает томить меня, а в ночь его смерти приходит ко мне
мучитель мой.
— Каждый год? — задыхающимся от злости или от волнения голосом спросил
Крагаев.
— Каждый год, — говорила Омежина, — бывает кто-нибудь, кто приходит ко
мне в этот час, и каждый раз словно душа моего мужа вселяется в моего
случайного мучителя. Потом, после мучительной ночи, тоска моя проходит, и я
возвращаюсь в мир живых. Так было каждый год. В этот год он захотел, чтобы
это были вы. Он захотел, чтобы я ждала вас здесь, в этом саду, в этой
одежде, со связанными руками, босая. И вот я послушна его воле. Я сижу и
жду.
Она смотрела на Крагаева, и на лице ее было то сложное выражение,
которое он потом с таким искусством перенес на свою картину.
Крагаев как-то слишком поспешно встал. Лицо его стало очень бледным.
Чувствуя в себе страшную злобу, он схватил Омежину за плечо, и диким,
хриплым голосом, сам не узнавая его звука, крикнул:
— Так было каждый год, и нынче с тобою будет не иначе. Иди! Омежина
встала и заплакала. Крагаев, сжимая ее плечо, повлек ее к дому. Она покорно
шла за ним, дрожа от холода и от сырости песчинок под нагими стопами,
торопясь и спотыкаясь, больно на каждом шагу ощущая подергивание золотой
цепи и толчки золотых браслетов. И так вошли они в дом.
