Играла девка на гармошке.
Она была пьяна слегка,
и корка черная горбушки
лоснилась вся от чеснока.
И безо всяческой героики,
в избе устроив пир горой,
мои товарищи-геологи,
обнявшись, пели под гармонь.
У ног студентки-практикантки
сидел я около скамьи.
Сквозь ее пальцы протекали
с шуршаньем волосы мои.
Я вроде пил, и вроде не пил,
и вроде думал про свое,
и для нее любимым не был,
и был любимым для нее.
Играла девка на гармошке,
о жизни пела кочевой,
и шлепали ее галошки,
прихваченные бечевой.
Была в гармошке одинокость,
тоской обугленные дни
и беспредельная далекость,
плетни, деревья и огни.
Играла девка, пела девка,
и потихоньку до утра
по-бабьи плакала студентка —
ее ученая сестра…
Еще, в плену запечатанных колб,
Узница спит — чума;
В залах — оркестры праздничных толп,
Зерно течет в закрома…
Кажутся сказкой — огненный столп,
Смерть, — вечная тьма.
Войн, невероятных как бред,
Землетрясений, смут,
В тусклом болоте будничных лет
Выросшие — не ждут…
Жди. Берегись. Убежища нет
От крадущихся минут.
Пусть — за гекатомбами жертв
Будут стужа и лед,
И тем, кого помилует смерть,
Жизнь отомстит… Вперед!
Мир в эту хлещущую водоверть
Бросится, как в полет
Вдребезги разобьется скрижаль
В капищах наших дней.
Страшно — раздора ль? войны ль? мятежа ль?
Горшее у дверей!
Только детей неразумных жаль
И матерей.
