Смеясь, ликуя и бунтуя,
в своей безвыходной тоске,
в Махинджаури, под Батуми,
она стояла на песке.
Она была такая гордая —
вообразив себя рекой,
она входила в море голая
и море трогала рукой.
Освободясь от ситцев лишних,
так шла и шла наискосок.
Она расстегивала лифчик,
чтоб сбросить лифчик на песок.
И вид ее предплечья смутного
дразнил и душу бередил.
Там белое пошло по смуглому,
где раньше ситец проходил.
Она смеялася от радости,
в воде ладонями плеща,
и перекатывались радуги
от головы и до плеча.
Не любил тебя. Глуп был, молод.
Взял гордыню себе в друзья.
Помню я напускной свой холод,
голубые твои глаза.
Вспоминаю письмо-прощанье,
где слова все взахлёб-скорей…
Словно птица билась в отчаянье
у закрытых моих дверей.
Упоенье красивой ролью!
Как теперь нам самим смешны
в серых ватничках Чайльд-Гарольды —
пацаны трудных лет войны.
Были после и зной и стужи,
восхождение, перевал…
Кто твоим оказался мужем —
недосуг было — не узнал.
Перестал обжигать и мучить
нервный ток твоего письма.
Был балованный. Был везучий.
Оглянулся — уже зима.
Мимо я не прошёл, а прожил.
Поубавилось в сердце сил.
Отчего ж ты теперь дороже
всех, кого я потом любил?
Мало, мало я сердце слушал.
Жил поверхностно. Шёл скользя.
А из детства глядят мне в душу
голубые от слёз глаза…
