Когда б я не любил тебя — угрюмым,
огромным бредом сердца и ума, —
я б ждал тебя, и предавался думам,
н созерцал деревья и дома.
Я бы с родней досужей препирался,
и притворялся пьяницей в пивной,
и алгебра ночного преферанса
клубилась бы и висла надо мной.
Я полюбил бы тихие обеды
в кругу семьи, у скромного стола,
и развлекался скудостью беседы
и вялым звоном трезвого стекла…
Но я любил тебя, и эту муку
я не умел претерпевать один.
О, сколько раз в мою с тобой разлуку
я бедствие чужой души вводил.
Я целовал красу лица чужого,
в нем цвел зрачок — печальный, голубой,
провидящий величие ожога,
в мой разум привнесенного тобой.
Так длилось это тяжкое, большое,
безбожное чудачество любви…
Так я любил. И на лицо чужое
родные теки горечи легли.
Сам Папа мне свидетель,
Что на сто верст кругом
Известна добродетель
Мадам де Шавиньом.
Ей не страшно злоречье,
Белей, чем снежный ком,
И реноме и плечи
Мадам де Шавиньом.
И, словно ангелочки,
Вдаль тянутся гуськом
Двенадцать юных дочек
Мадам де Шавиньом.
И к этой строгой даме
Явился как-то раз
С фривольными мечтами
Приезжий ловелас.
Но был от пылкой страсти
Он сразу исцелен,
Когда в ответ на: «Здрасте!»
Она сказала:»В о н».
Когда ж от нагоняя
Он бросился назад,
Добавила, вздыхая:
«Вон… свечи ведь горят».
И вмиг погасли свечи.
И на сто вёрст кругом
Во тьме сверкнули плечи
Мадам де Шавиньом.
