Тиме-Тимофею от роду три года, четвертый. Говорит он еще плохо, только учится словам, а думает, что хорошо. Ходит он еще нетвердо, иногда и падает, а думает, что хорошо. Знает он еще не всякую вещь, как она называется и для чего нужна, а думает, что знает всё. Все знают про Тиму, что он еще маленький, а он один знает, что он уже вырос.
Мать думает про Тиму, что он упрямый мальчик, а Тима думает, что это мама у него упрямая, потому что она не слушается его.
Каждое утро, как только Тима просыпался, он что-нибудь придумывал. Мать уже знала: сын ее обязательно придумает что-нибудь. То он попросит ракету от салюта, которой нет в доме, а если и была бы, то ее нельзя давать в руки ребенку; то захочет допить отцово вино, и, не получив еще вина, он уже крякал, как отец; то потребует, чтоб на дворе было лето — так лучше будет, а то сейчас осень — так хуже; или не захочет вовсе одеваться, потому что и червяк в земле и рыбка в аквариуме тоже не одеваются, а голыми живут, он видел; то попросит, чтобы мама его кормила, как воробьиха кормит воробушка — в рот ему клала, он это видел на картинке; то протянет руку к матери и требует: дай-дай-дай-дай! — а чего ему дай, не знает, не выдумал еще.
— Ах, — говорила ему мать, — Тима, ты маленький еще, а такой выдумщик. Мне с тобой хоть и хорошо, а так трудно, если бы ты знал. А все равно — ты вырастешь хорошим, правда? Будешь ведь хорошим, ну скажи мне?
— Буду! — сказал Тима.
— А может, нет?
— Нет! — сказал Тима.
— По-моему, — вслух подумала мать, — ты так мал, что ты еще ни хороший, ни плохой, ты никакой!
— Никакой! — произнес Тима.
— Но ты прелестный! — сказала мать.
— Дай соль! — попросил Тима.
— Зачем тебе соль, какую соль?
— Из рыбки.
Мать догадалась: вчера они ели перед обедом селедку и говорили с отцом, что в селедке слишком много соли; теперь Тима требовал, чтоб ему достали соль из селедки.
Мать улыбнулась сыну:
— А соль из рыбки достать нельзя! Ты знаешь?
— Нельзя! — сказал сын.
— Значит, и не надо. Давай забудем про соль!
— Дай соль!
— Да ведь и селедки нет, мы ее съели!
— Дай соль!
— Рыбку папа съел, а папа сейчас на работе. Как же я из папы рыбку достану, а из рыбки соль? Ты подумай!
— Дай соль! Из рыбки! Из папы!
Вечером мать пожаловалась отцу, что сын их слишком упрямый, он все время просил соли из селедки.
— В капитализм его надо отправить! — сказал отец. — Там бы ребенок селедки попросил, а не соли.
— Тима, — спросила мать, — хочешь в капитализм поехать, где фашисты?
— Дай соль, — сказал Тима.
— Ешь икру, Тимофей! — сказал отец. — Она тоже соленая, в ней соль есть. Попробуй!
И он намазал на ломтик хлеба красной икры и положил хлеб перед сыном.
— Дай соль! Из рыбки! — тихо произнес Тима и отодвинул хлеб с красной икрой.
— Эх, — вздохнул отец, — за такое дело меня при капитализме отец ремнем бы выдрал, а дедушка добавил бы.
— Он хрыч? — спросил Тима.
— Дедушка-то? Он мучеником был, — ответил отец. — Какой же он хрыч?
— А соль ел? — спросил Тима. — Дай соль из рыбки! Отец и мать посмотрели друг на друга, они хотели рассердиться, а сами засмеялись.
На другое утро Тима как проснулся, так попросил у матери:
— Дай пук-пук! Мать не поняла:
— Какой тебе пук-пук?
— Пук-пук!
— Ну какой он, пук-пук, — большой он или маленький, где он живет, или он в коробке лежит?
— Ну пук-пук! — объяснил Тимофей. — Он пук-пук!
— Не знаю я никакого пук-пука, — сказала мама. — Вырастешь, тогда и скажешь. А сейчас давай штаны надевать.
А Тима тут обиделся и так закричал, что с потолка упало немножко извести.
Мать собрала с пола известковые частички, положила их на ладонь и показала сыну:
— Может, это пук-пук?
— Не… Дай пук-пук! — И Тима снова так вскрикнул, что паучок, залегший спать на зиму в запечный уголок, проснулся и подумал, что наступила весна, а в оконном стекле в ответ на крик послышался звон.
— Ну ты скажи хоть, на кого похоже твое пук-пук? — узнавала мать. — На меня или на папу? У кого ты видел его?
— Папа пук-пук, — сказал Тима.
— У папы был пук-пук? Сейчас спросим его. Что же это такое?..
Мать позвонила к отцу по телефону.
Отец думал-думал и не мог вспомнить, что такое пук-пук. Тогда он спросил у своих товарищей, и те не знали. Тогда отец посмотрел в книги — в справочник и энциклопедию, и там не было этого слова.
— Должно быть, он сам выдумал это слово, — сказал отец.
— Не знаю, — сказала мать. — Только он так кричит, так кричит, что потолок валится, стекла звенят, и я скоро состарюсь от него и умру.
— А помнишь, — ответил отец, — когда его еще не было, мы думали, он будет хороший!
— Помню, — сказала мать. — А он и есть хороший! Это он нарочно такой вот… какой есть, а надоест ему, он и перестанет.
— Зачем ты так говоришь? — спросил отец в телефон. — Зачем ты защищаешь маленького музовера?
— Потому что я его люблю, — ответила мать и положила трубку.
— Дай пук-пук! — закричал опять Тима; от его крика сам собой зажегся свет в комнате: слабый выключатель дрогнул от звука и соединил электричество.
Мать обняла Тиму:
— Немой ты мой! Еще сказать не можешь, а уж требуешь! Подожди, я сейчас узнаю. Только но кричи так, от тебя свет зажигается!
Она позвонила в бюро обслуживания и спросила — есть ли такой предмет, живой или мертвый или еще какой, который называется пук-пук. Оттуда ответили: есть; любые продолговатые предметы, сложенные вместе, составят пук или букет — пук травы, пук колосьев, пук палок, чего хотите пук.
— Нам нужен пук два раза, — сказала мать. — Тима, тебе дать пук цветов, колосьев или палок?
— Не… Пук-пук дай! — закричал Тима.
— Ну ладно, — решила мать. — Давай быстро оденемся, покушаем и пойдем на улицу. Там мы спросим у людей, что такое пук-пук, и купим его в магазине. Хорошо?
Мальчик затряс боковую загородку кровати; он стоял там босой, в одной рубашонке и воевал оттуда.
— Гли, гли, стрыкчик! — закричал Тима.
— Что? — спросила мать. — Ах, электричество! Ты говоришь, — гляди, гляди, электричество! Я сейчас потушу его. Ишь ты какой заботливый!.. Ах ты, милый мой!.. Знаешь что, давай забудем про пук-пук, пусть его нету!
— Дай пук-пук!
Мать думала, что на улице Тима забудет про свой пук-пук. А он посмотрел на милиционера и сказал: пук-пук! Милиционер сейчас же приветствовал Тиму:
— Я вас слушаю, гражданин! Мать объяснила:
— Нам пук-пук нужен. А что это — мы не знаем!
— Вам пук-пук нужен? — задумчиво произнес милиционер. — Вам пук-пук… Сейчас, сейчас… Сейчас мы его отыщем и подарим.
Милиционер отошел с гражданином и гражданкой на тротуар, вынул толстую книгу и стал искать в ней, что нужно было.
— Вам пук-пук, стало быть… Ага! Вот он! Вот он! Пук — промартель утилизации кизяков, трамваи туда четвертый, семьдесят третий…
— Благодарю вас, — сказала мама. — Это не то. Ведь промартель кизяков ребенку не подаришь.
— Так точно: никак нет, ребенку такую вещь не подаришь! — согласился милиционер. — А другого пука пока не имеется, всего один.
По дороге мать зашла с Тимой к Анастасии Макаровне, своей старой подруге.
— Здравствуй, Настя, — сказала мать подруге, — здравствуй, дорогая! А мы пук-пук ходим ищем. У тебя нету его?
— Есть, как же! — ответила Анастасия. Макаровна.
— Дай-дай! — протянул руку Тима.
— А какой тебе пук-пук? У меня их много. Какой ему пук?
— А мы сами не знаем, какой! — объяснила мать.
— А такой! — сказал Тима и закричал так, что кошки замяукали от страха.
— Нашлепать тебя надо и в угол поставить — ишь орало какой! Я бы тебе дала пук-пук!
Мать огорчилась:
— Ну зачем, Настя, ты так говоришь? С детьми так нельзя. Ведь у тебя только кошки были, ты детей совсем не знаешь!
— Ты, я вижу, много знаешь! Ходишь по городу, ищешь, сама не знаешь чего. Ишь педагог какой!
— Я не педагог, Настя, это правда, зато у меня есть кое-что, чего у тебя нету.
— А что у тебя есть?
— У меня материнское сердце есть.
— Подумаешь! Сердце у нее! К твоему сердцу нужно еще голову добавить…
Анастасия Макаровна достала из буфета две большие конфеты и подала их Тиме:
— Ешь, тиран!
— Не, — сказал Тима и уткнулся лицом в материнское пальто.
— Глядите-ка, люди добрые, сам мать мучает, а сам за нее стоит.
— А за кого же! — сказала мать. — Не за тебя, кошатницу.
И они ушли. На улице Тима тихо позвал:
— Мама!
— Чего тебе, сынок?
— Дай пук-пук!
Мать остановилась и с испугом посмотрела на своего сына:
— Тима, а ты ведь и вправду тиран! Ты тиран, да?
— Да, — ответил Тима. — Дай пук-пук!
Они вышли к берегу реки, спустились на пляж и пошли по песку возле воды. На пляже никого не было: наступила осень, текла одна холодная река. Мать взяла сына на руки и понесла его, а то он устал.
Тима поглядел на воду, как она течет, и вдруг закричал:
— Пук-пук! Вон пук-пук! Дай пук-пук!
Мать посмотрела на поверхность реки; действительно, поодаль от берега плыли какие-то мелкие красные пятнышки.
— Ну как же я тебе достану это пук-пук! — сказала мать.
— Дай пук-пук! — воскликнул Тима, и так пронзительно, что галка, летевшая над ними, сразу метнулась в сторону.
Тогда мать опустила Тиму вниз, села сама на песок, быстро разулась и вошла в холодную воду. Пока она дошла до плывшего пук-пука, вода достала ей почти до пояса; здесь было не мелкое место.
Она собрала пук-пук в горсть и принесла его сыну. Это были маленькие красные бумажные кружочки, конфетти; наверно их побросали с лодок гуляющие люди, или они плыли из парка культуры и отдыха.
— На тебе пук-пук! Нашли наконец!
Тима рассмотрел красные кружочки и отвел руку матери.
— Не, — сказал он.
— Как не? — рассердилась мать. — Зачем же я в реку ходила, я вымокла вся!..
— Дай пук-пук!
Вечером за чаем отец подвинул к себе железную коробочку, открыл ее и достал оттуда ножом крупинки красной икры.
— Пук-пук! — показал Тима пальцем на икру. — Дай пук-пук!
Отец намазал икру на хлеб и дал его сыну.
— Вон что пук-пук-то! Мать улыбнулась:
— А мы его по всему городу искали и в реку за ним лазали! Я так озябла, никак не согреюсь!
Тима поглядел-поглядел на икру и не стал ее есть, а попросил у матери пустого хлеба безо всего. А наутро он потребовал:
— Мама, дай чегошку!
Мать лежала в кровати. Она дышала часто и молчала.
— Мама, дай чегошку!
Мать поднялась было и опять легла.
— Сейчас, Тима… Подожди, мне худо что-то. Я потом дам тебе чегошку.
Они были одни, отец давно ушел на работу.
Тима попросил еще несколько раз чегошку; мать вначале отвечала ему, затем умолкла. Тима вылез из своей кроватки и подошел к матери.
— Ничего, ничего, — прошептала она. — Я скоро встану. Надень тапочки, не ходи босой. Что это со мною такое?
И мать опять забылась. А Тиме не захотелось более че-гошки, ничего ему стало не нужно. Он хотел, чтобы мать снова открыла глаза и посмотрела на него, а мать лежала как чужая и не говорила с ним.
Тима обошел комнаты, пошел на кухню, потрогал там вещи — ножи, мясорубку, краны газовой плиты, — которые нельзя было трогать, и не заинтересовался ими. Он посмотрел в окно; на дворе светило солнце и гавкала знакомая собака Кузька. Но только солнце светило не так ясно, как вчера, а тускло, и Кузька гавкал тихо, как во сне.
Никто не нужен был Тиме; никто не глядел на него таинственным ярким глазом из темного угла, ничто не пугало его и ничто не радовало, будто все предметы вокруг него из живых и знакомых обратились в незнакомых и мертвых. Тима встал на стул, открыл шкаф, где находились отцовские часы, где лежала бритва, где стояли разноцветные коробочки матери, где висело мелкокалиберное охотничье ружье, — куда прежде Тима протягивал руки и кричал: дай-дай-дай-дай… Теперь Тима ничего там не тронул и закрыл шкаф.
— Мама, вставай! — позвал Тима. — Вставай, мама!
Мать не ответила. Тима оглянулся; сумрачно и страшно стало везде; он поскорее забрался к матери в постель, прижался к ее горячему телу и уснул.
Мать заболела воспалением легких, и на другой день ее увезли в больницу, а подруга матери Анастасия Макаровна пришла жить в их дом, где Тима.
— Пока мать больна, я тебе мамой буду! — сказала Анастасия Макаровна. — Давай мирно с тобой жить!
— Не, — произнес Тима. — Ты не мама!
— А кто же я?
— Кошатница.
— Кошатница! — воскликнула Анастасия Макаровна. — Я кошатница!.. Ну хорошо! Попроси только у меня что-нибудь, попроси у меня пук-пук, я из тебя, из тирана, живо пролетария сделаю!.. Я тебе не мама!
Тима влез на кровать, где раньше спала мама, уткнулся в ее подушку и тихо заплакал.
— Мама, — шептал он, — мама! Я не буду соль и пук-пук, и чегошку не буду! Мне не надо!
И Тима стал жить одиноко; он ничего не просил у Анастасии Макаровны и был равнодушен к ней, словно ее не было.
— Без матери-то и не капризничает, — удивлялась Анастасия Макаровна, — неинтересно со мной… Тима! — звала она. — Ты бы потребовал, приказал чего-нибудь, как прежде бывало: дай-дай-дай-дай…
— Дай маму, кошатница! — попросил Тима.
Отец заметил, как томится по матери Тима, и поместил его в детский сад; там ему лучше будет, среди своих ровесников.
Тима сперва оробел было, оставшись в детском саду, в чужой комнате, без отца, без матери. Но его взяла на руки воспитательница Ирина Павловна, мягко прижала к себе и понесла знакомить с ребятами, в группу.
Потом Ирина Павловна сказала Тиме:
— Ты у нас будешь заботиться об одном мальчике, он меньше тебя. Гляди за ним, береги и люби его. Он там вон стоит, его Тишечкой зовут. Будешь дружить с ним?
— Буду, — тихо ответил Тима.
Ирина Павловна подвела к нему конопатого мальчика Тишку, он был меньше Тимы, ему было года три.
— Возьми его за ручку, — сказала Ирина Павловна.
Тима взял Тишку за руку и пошел с ним. На полу в игрушечной комнате Тима поднял сосновую веточку, но Тишка сейчас же выхватил ее у него.
— Мое! — сказал Тишка.
Тогда Тима нашел себе деревянное колечко.
— Мое! — сказал Тишка и отобрал кольцо себе. Тима лег животом на спину деревянной лошади.
— Мое! — закричал Тишка и кричал, пока Тима не встал с лошади, тогда Тишка обхватил рукою лошадиную шею и стал доволен.
— Дай! — потребовал Тима.
— Мое! — ответил Тишка.
— Дай!
— Мое!
Тима схватил Тишку за плечи, а Тишка тоже схватил Тиму, и они закричали-завопили-запищали оба, чтобы напугать друг друга, да только не испугались, а лишь вспотели от злости.
Ирина Павловна подошла к ним.
— Э нет, э нет! — сказала она. — Так не годится. Тима, ведь ты же главный! Зачем ты схватил маленького Тишеч-ку?
Тима молча дышал, потом отдышался и ответил:
— Он мое-мое, а мне тоже мое!
— Добро не поделили! Так ведь на всех хватит! Ну, возьмитесь опять за ручки, гуляйте, скоро обедать будем. Привыкайте друг к другу. Ну, что я вам говорю!
Тима без охоты взял Тишку за руку и пошел с ним во дворик. А во дворике Тишка убежал от Тимы и упал лицом в песчаную горку. Он встал с земли, ему было не больно, а обидно, но никто не знал — больно ему или нет, и он заплакал, как будто ему было больно, — пусть знают. Тима увидел, что это расшибся Тишка-музовер, но так ему и надо, а то он мое-мое говорит, а если всё его, то у Тимы ничего не будет.
Тишка поглядел на Тиму — смотрит ли тот на него, нужно ли ему еще плакать? Тима отвернулся было, а потом снова поглядел на Тишку. Тишка размазал по лицу песок и землю, заморгал плачущими глазами и бросил зажатый в кулаке камешек, ему уже он был не нужен. Тима увидел его грустное, жалобное лицо; Тишке, должно быть, так же было больно, как матери Тимы, когда она заболела. Тима сказал: «Мама!» — и подбежал к Тишке. Он утер ладонью Тишкино лицо, как мать утирала когда-то и его лицо, поднял под мышки Тишку с земли, взял за руку и повел. Пусть он не падает, а то ему больно. До самого обеда Тима водил Тишку за руку, а сам заранее отдавал ему все нужные предметы, чтобы Тишка не кричал: мое!
На другое утро Тиму в детский сад привела Анастасия Макаровна. Она сказала Ирине Павловне, что Тима — это очень упрямый мальчик, но она знает, что нервность и упрямство детей происходят от глистов, поэтому у Тимы следует вывести этих глистов, и он исправится.
— Если бы дело было так просто! — ответила Ирина Павловна. — Скажите, а у Тимы в квартире много кошек и собак?
— Совсем нет, — сказала Анастасия Макаровна, — кошки живут у меня.
— Исследуйте свой организм, дорогая, — посоветовала Ирина Павловна и сняла с Тимы пальто и шапочку.
— А Тишка? — спросил Тима.
— Тишка!.. Пришел, пришел твой Тишка, тебя дожидается.
Тима нашел Тишку, взял его сразу за руку и повел к столу — чтобы завтракать.
А когда Тимина мать приехала домой из больницы, она не пустила Тиму в детский сад. Она обняла Тиму, посадила его к себе на колени и весь день просидела с ним. Тима смотрел на бледное, счастливое материнское лицо и вновь согревался теплом матери. А мать ожидала, когда Тима у нее попросит, потребует что-нибудь или выдумает, чего нельзя понять: это бы ее обрадовало сейчас; но Тима теперь ничего не хотел, ему довольно было одной матери, и он, не отпуская, держался за пуговицу на ее кофте.
Вечером, когда пришел отец, мать сказала Тиме:
— Пойдем завтра опять искать пук-пук или еще чего-нибудь! Хочешь?
— Не, — ответил Тима.
— Почему нет? Пойдем!
— Там Тишка, — сказал Тима.
— Ах, тебя Тишка ждет в детском саду! Что это за Тишка?
— Неужели ты опять полезла бы в холодную воду за этим пук-пуком? — спросил отец у матери.
— А полезла бы! — засмеялась мать.
— М-да, — проговорил отец. — Любить детей ты умеешь, а вот воспитывать едва ли…
— Кто ее знает! Может быть, с любви и начинается всякое воспитание.
Наутро мать не хотела отпускать Тиму в детский сад; она хотела еще побыть с ним денек. А Тима оставил материнскую руку и сказал, как вчера:
— Там Тишка!
Он пошел в переднюю и стал снимать с гвоздика свое пальто.
Тогда мать отвела его в детский сад. И грустно ей стало, что Тима не закричал ни разу ни вчера, ни сегодня, ничего не потребовал от нее, чего дать нельзя, что в сердце его теперь лежит забота о конопатом Тишке. Значит, сын ее растет, воспитывается и как бы уходит от нее. Трудно это для матери. Однако так нужно.
«Прощайте, дети, помните о нас, — подумала мать. — А мы будем жить всегда наготове, чтобы погибнуть за вас или помочь вам».
