В серый дом
Моего вызывали отца.
И гудели слова
Тяжелее свинца.
И давился от злости
Упрямый майор.
Было каждое слово
Не слово — топор.
— Враг народа твой сын!
Отрекись от него!
Мы расшлепаем скоро
Сынка твоего!..
Но поднялся со стула
Мой старый отец.
И в глазах его честных
Был тоже — свинец.
— Я не верю! — сказал он,
Листок отстраня.-
Если сын виноват —
Расстреляйте меня.
Памяти Кирилла Косцинского
Цветаеву же добывал — Кирилл,
в глубинах ленинградского спецхрана.
И нам с Володей Уфляндом дарил
крупицы той добычи: грамм, полграмма.
Стихи он слушать был готов всегда,
а иногда любил принять красиво,
и кубики искусственного льда
(из холодильника) бросал нам в пиво.
Кирилл же провожал меня в Сибирь
и в “Европейской” ужин дал прощальный —
забыл я насмерть, чем там угощали,
но помню, сколь Кирилл сердечным был.
Он подарил мне книгу про войну
(была в ней правда, вместо прежних бредней).
Потом упрятан был во глубину —
нет, не сибирских руд: российских дебрей.
Но лагеря он посетил не зря:
наслушавшись блатного лексикона,
собрал он матерьялы словаря
живого языка или жаргона.
Потом уехал он за океан,
со всеми матерьялами под мышкой,
и умер там, и не вернулся к нам
ни собственной персоною, ни книжкой.
Он был словесник, как его патрон.
И хоть был слаб чуть-чуть по части женской,
но может быть, и впрямь святым был он —
Кирилл Косцинский, а в миру Успенский.
