Мой друг, тебя томит неверная примета,
Бесплодную боязнь рассудком укроти:
Когда твоя душа сочувствием согрета,
Она не может горя принести!
Но видя ряд могил, о прошлых днях тоскуя,
Дрожишь ты часто за живых,
И гибель лучших смутно чуя,
С двойною силой любишь их.
Так сердце матери невольно отличает
Того из всех своих детей,
Кому грозит беда, чья радость увядает,
Кто немощней, и жалче, и слабей…
Пусть тем, кого уж нет, не нужно сожалений,
Но мысли не прогнать: зачем они ушли?
Увы! Ни мощный ум, ни сердца жар, ни гений
Не созданы надолго для земли.
И только то живет без горьких опасений,
Что пресмыкается в пыли!
Сколько был латан и перелатан
И на войне, и после войны,
По костоломным кровавым палатам
В черных когтистых руках сатаны.
Но выживал он, ломаемый ломом,
Только и нес он приглушенный крик
Между больницей и жертвенным домом,
Зрелый мужчина, смиренный старик
Вот и сейчас не посмеет заохать,
Муку несносную молча сглотнет.
Небу протянет поломанный локоть,
Крестным знаменьем мелькнет небосвод.
Позже заполнится стражей палата,
Кровь просочится сквозь гипс на тетрадь.
Снова в бреду он услышит Пилата,
И заскрипит на колесах кровать.
«Боже, помилуй!» — неслышно он скажет,
Пытанный страхом вздохнет горячо
И улыбнется разгневанной страже.
Так это было и будет еще.
