Последний пурпур догорал,
Последний ветр вздохнул глубоко,
Разверзлись тучи, месяц встал,
Звучала песня издалека.
Все упованья юных лет
Восстали ярче и чудесней,
Но скорбью полнилась в ответ
Душа, истерзанная песней.
То старый бог блеснул вдали,
И над зловещею зарницей
Взлетели к югу журавли
Протяжно плачущей станицей.
искал свою, но нашёл смерть другого,
по узкой тропке, в дыму, всё сладится;
сядешь — и совершенно,
встанешь — и более по-новому
в размахе — опять последний,
опять крайнее, но весьма стойкости;
от вспышек до охлаждений
и опровержений о случившемся,
и инсомния, сонм и бредни
во стихе, стремящемуся к бесконечному,
убивают натива, но остаётся фокус,
который и есть постижение
серна: запуганность в каком-то недорайском
уголке, но новизна срезает кожу в устье;
стремись и ты спонтанно и легко напасть,
когда горящий куст покинул зону
и вверх, и вниз, и вширь гудит прохожего подспорье,
и невесомо, и подспудно играть у изголовья;
дума вянет у ручья, твоя рука во прахе,
и бессистемно хорошо, ведь эмерджентность
тянет к трепету и страху
влечёт, и комбо задано в конце, в начале —
грех, а это лишь святая тень, от света тень;
в который раз и в три пробора я пробую забыть,
но стансы угодили в непорочность и нетвёрдость,
тебе везло, но Русь тебя не зазывает
и хорошо, и ничего, и знание не так опасно,
и всё бессвязно, но легло на идеальную основу;
земляк, дурак ли, может просто урожай не тот,
я замедляю ход, а камни пусть прильнут к короне
