Не доверяй своих дорог
Толпе ласкателей несметной:
Они сломают твой чертог,
Погасят жертвенник заветный.
Все, духом сильные,- одни
Толпы нестройной убегают,
Одни на холмах жгут огни,
Завесы мрака разрывают.
Так что же она делала, когда взорвалось там,
За тридевять полей, за тридесять холмов?
Расставляла чашки? Важнейшая деталь!
И, возможно, прислушивалась к чему-то за окном…
Тут поезда будят резкое эхо — вопли души, поддетой крючком!
Это долина смерти, хотя коровы жиреют отменно.
А в саду у неё ложь за ложью отряхивали мокрые шелка,
И глаза убийцы скашивались вбок довольно медленно,
Они не в силах были взглянуть на пальцы, пока
Те вдавливали женщину в стену.
Тело — в трубу. Подымается дымок.
В кухне запах сожжённых лет.
И ложь рядом с ложью, как семейные фото на стене —
Не забыт ни один портрет:
Гляньте хотя бы на улыбку вот этого человека.
Орудие убийства? А ведь трупа нет!
Никакого трупа во всём доме.
Ворсистые ковры. Запах мастики.
Радио разговаривает, как старый дядюшка, само с собой.
Солнце в красной комнате.
Блеск лезвий — отражённые блики.
Вот так хулиган, скучая, поигрывает зеркальными лучами…
Однако, что ж это было? Нож? Или яд? Но какой?
Парализующий, спазматический? Или удар тока? Вот:
Преступленье есть, а трупа-то нет! Странная история:
Труп вообще не имеет к этому никакого отношения.
Я думаю, всего верней испаренье. Сначала исчез рот:
Об этом сообщили, но не ранее, чем через год.
Он был ненасытен. В наказание его подвесили,
Чтобы ссыхался и сморщивался как яблоко.
Потом груди. С ними было трудней — два белых булыжника.
Молоко сначала жёлтое, становилось всё белей, голубей,
Наконец — как вода. Осталась улыбка.* И ещё двое детей:
Их кости были сначала видны. Скалилась луна. Сухая доска,
Тёплая вскопанная земля. Дом, сад, ворота.
Нет, Ватсон, всё это — вилами по воде…
всё на песке. А песка…
Только фосфоресцирует мумия луны. На дереве сидит ворона.
Запишите, Ватсон.
