Мы проснулись в полном забвении —
в полном забвении.
Не услышали ничего. Не увидели никого.
Больше не было слуха и зрения —
слуха и зрения…
Колыхались, качались прекрасные —
венчались прекрасные
Над зыбью Дня Твоего…
Мы были страстные и бесстрастные —
страстные и бесстрастные.
Увидали в дали несвязанной —
в дали нерассказанной
Пересвет Луча Твоего.
Нам было сказано. И в даль указано.
Всё было сказано. Всё рассказано.
Затихнет лес,
слышней беседы птичьи,
запахнет вкусно кашей из котла.
Пора обедать,
и в густой черничник
летит плашмя лучковая пила.
А трактор, сосны со спины откинув,
пасётся на делянке у костра,
и закоптелым, тракторист,
бензином
его прилежно поит из ведра.
Потом
с лица смывает парень сажу…
А мы
в тенистой, хвойной синеве
со смаком наворачиваем кашу,
рассевшись по-турецки на траве.
Над миской пар
завился белым клубом,
орут птенцы
в невидимом гнезде,
и аппетитно обжигает губы
перловая,
на ключевой воде!
… Теперь мы кашу редко уплетаем,
попробуешь, бывает —
не сладка,
чего — то в ней такого не хватает —
не сахара,
а запаха дымка!
Ей не хватает воздуха лесного,
неповторимо прожитой поры,
когда у золотых стволов сосновых
серебряно сверкали топоры.
Когда сидел ты
на траве медвяной,
съев кашу и промолвив:
«Неплоха»,
на расписной,
на ложке деревянной
облизывал
цветного петуха!
