Можно спать. Окно закрыто,
На засов закрыта дверь.
Восьмилетняя Анита
В доме старшая теперь.
Говорит Анита брату:
— Месяц на небе погас,
От фашистских самолетов
Темнота укроет нас.
Ты не бойся темноты:
В темноте не виден ты.
А когда начнется бой,
Ты не бойся — я с тобой…
Саврасову
Лес опал, как просто, лес опал.
Словно сбросил свой роскошный фантик.
Лес такою свежестью пропах,
словно детство или мамин фартук.
Живописец мазал зло и ветрено.
Будто бы не полотно, а простынь.
Пролетали над главою лебеди,
всплескивали крыльями – как просто.
А стояла серая тоска. Окаянно-серая тоска.
И скупой морщинкою мазка
под глазами рек легла Москва.
Тихий говор шел у кабака
с похудевшею сумою странника.
– Обокрал художник, обогнал
и пророков и наставников. –
Стал он пить и горе заливать.
Девок бить и деньги занимать.
Был как прежде скован небосклон
И грачи еще не прилетали.
Осень, осень с траурным венком,
и на босу ногу лишь сандалии.
Был художник – сложный человек,
После кисти дернет чарки две
и пойдет чудить да бунтовать.
Грубовато душу грунтовать.
А потом закаты закудахтали –
кисти, дорогие, ну куда же вы?
Ваш отец качаясь, на карачках,
белый снег с полотен выколачивает.
Прилетели вороны в подвал,
каркали там на багаж сложенный, –
ты опал, как просто ты опал,
человек сложный! –
Не бери белил моих цинковых.
И решетку охрой окрась.
Тихо ходит смерть с древним циркулем,
как бы ей меня не украсть.
Я молоденький и хорошенький,
а она страшна и стара.
Мы художники, мы вельможники,
мы – заложники топора!
А она сидит, восторгается,
кровью поит и землю ест.
Не сгибается, так спивается
Тот, кто носит искусства крест.
